Сабир Гейбатов. Глина для голема и осколок метеорита

Мастерская

Светлана Анохина

Сабир Гейбатов.

Глина для голема и осколок метеорита

Светлые стены. Высоченные потолки. Высоченные окна. Безжалостный свет ламп. Повсюду — на полках и на полу, громоздятся серые фигуры, торсы, огромные головы. Грозные лица, сведённые брови — всё больше герои, мыслители, учёные; ни справа, ни слева не вижу ни одной улыбки, ни одного растерянного или смущённого взгляда. И он — скульптор и философ Сабир Гейбатов, как-то в ответ на комплимент о своей звёздности, ответивший, что он лишь осколок метеорита, — шагает между ними. И кажется очень уязвимым. Будто даже синяя его футболка и громкий голос это уже вызов.  Будто в любой момент эти глиняные творенья могут вспомнить, кто на самом деле тут Главный. А вспомнив, смять в горсти и вылепить нового человечка или свистульку, или могучее, вольное крыло птицы Симург. 

Но Сабир не слышит, как растёт, делаясь страшным, их молчание. Он привык. И привычка, уверенность, что эта масса глины покорна, что не взбунтуется и не пожрёт скульптора, то ли защищает его, то ли, наоборот, делает слишком беспечным, лишая осторожности — последней защиты.

«Это папина вообще-то мастерская. По сути, я всю жизнь тут провёл. Могу немного ошибаться, но лет пять мне было, а то и меньше, когда я впервые зашёл в отцовскую мастерскую и почувствовал, что это и мой мир. То есть сначала я немного оторопел, что ли. Ну представь, ты маленький человек, вокруг тебя всё большое, всё больше, чем ты, только кошка чуть меньше. А в мастерской не просто большое, а гигантское. Образно говоря, я видел то хвост слона, но хобот, то ногу, то слоновий серый бок. И они завораживали, как завораживает всё колоссальное и непонятное. Только на второй или третий раз я сумел рассмотреть не отдельные части скульптур, а все целиком, и узнал их, и увидел, что эти громадные глыбы не сами по себе, что они с человеческими чертами».  

«Отец подсовывал мне пластилин, но без нажима, неназойливо. И не совсем понятно, откуда лет в семь проклюнулось и выросло это «ты должен быть Микеланджело». Хотя не совсем так — само это место уже диктовало почтение. Я приходил туда, но не свободно, если под свободой понимать бесцеремонность. Приходил почтительно, понимая, что папа делает самое великое дело в мире.

Он часто цитировал Михаила Керзина, своего учителя (мастера ещё дореволюционной школы, закончившего Санкт-Петербургскую Академию художеств в 1912 году): «Пока не поздно — бросайте эту профессию!». Но говорилось это так, с такой интонацией, что было понятно, — это путь для избранных, для фанатиков, сгорающих на этом пути и сгорающих с радостью. И друзья отца кивали в ответ на его слова. В моём представлении они были лучшими людьми на свете, практически героями. Как те, из книжки «Герои Эллады» — я ею зачитывался, как все мальчишки, мои ровесники. И, наверное, неудивительно, что первой моей работой стал рельеф «Геракл, бьющийся с питоном», я сделал его в 10 лет. А после него был Атлант,  уставший, почти обессилевший. Он стоял, опираясь на колено».

«Могу сказать с уверенностью: профессию я выбрал сам. Другое дело, что при таком понимании мира и того, что в жизни может считаться главным, я мог выбирать только между двумя вариантами — принести себя в жертву искусства, сгореть на этом алтаре, или не приносить и прожить бездарно и бесследно.

Ну а есть ли вообще так называемый «свободный выбор» у молодого совсем человека с идеями? Говоришь, «достоевская мысль»? А Достоевского-то я как раз и не читал — не смотри, что книжка тут лежит. Не было времени. Я вообще литературу и кинематограф знаю больше через философский контент. Кстати, о выборе. Наверное, он всё же был. И есть. Вот нас у родителей трое. Самой талантливой считалась Лаура, сестра. Но в классе 3-м она вдруг сказала: «Я больше не буду рисовать». И ушла в медицину. Вполне успешно, между прочим».

«Задумался, каким было моё детство. В мастерской отца я находился в плоскости советского искусства. А дома, через книги, был со всей Европой, где лаконично говорила Античность, ослепляло Возрождение. А когда я был в 1–2 классах, отец поехал в Индию и привёз оттуда фигурки: пляшущий Шива, Будда Шакьямуни, Кали с мёртвыми головами на шее… И на какое-то время Индия поглотила меня целиком.

А в начале 90-х пришёл интерес к исламскому контенту. Была задумка делать такие модули и с их помощью оформлять внешние и внутренние пространства. Скажем, внешнее пространство — это разные виды Махачкалы, а внутри, в тёмном помещении, идут лучи света, и там, в монохроме, обнажённые тела. Вот эта работа называется Симург. Все же помнят эту легенду о птицах, полетевших искать Симурга, царя птиц. И в конце своего путешествия узнавших, что Симург — это все они вместе и каждая в отдельности. Мой Симург — символ арте повера, «бедного искусства» (термин, введённый искусствоведом Джермано Челантом для определения художественного течения 1960–1970-х гг.  Челант надеялся, что использование «бедных» материалов и отказ от традиционных представлений об искусстве как о «продукции» для собирания и коллекционирования, подорвут коммерциализм, заполнивший мир искусства. — Ред.). Погляди, оконца в его теле — это арабские буквы.  А шерсть, которой он покрыт… это последняя защита, дальше только кожа, то, что и строит нашу индивидуальность. Делались когда-то такие опыты, человеку вводились вещества, снимающие чувствительность кожи, и человек терял себя вплоть до шизофрении. А в области сердца у моего Симурга зеркальце. Чтоб каждый мог взглянуть в него, отразиться и так вписать себя… Вписать себя… В мир, в нечто общее. А также почувствовать себя отчуждённым от мира, ощутить свою самость».

«Здесь, конечно, не только мои работы. Вот ягудаевская скульптура — его мастерская с отцовской рядом, через стенку, была. Такая летящая линия, пластика удивительная, его руку ни с кем не спутать. На самом деле это подсвечник, семь свеч на голове, дальше косы. Анатолий Михайлович Ягудаев был великий мастер. Через его скульптуру, ну и через работы Апанди Магомедова, Ибрагим-Халила Супьянова Дагестан связан со всем огромным миром. А вот ещё небольшая работа Тамары Мусахановой«Мама-коза», это такое народное искусство, очень трогательное, оно тихое и ласковое, как колыбельная, что ли».

«Если говорить о том, чем обычно хвастают художники, то одна моя работа стоит в резиденции у Кадырова. Лет 10 назад у меня её купили, не помню уже точно, за какую сумму. Но если спросишь, что я по этому поводу чувствую, то не сумею ответить. Наверное, напущу тумана для многозначительности».

«Вот у этого в шляпе есть имя. Зови его Экорше. Экорше Гудона. Бывает, люди путаются, спрашивают: тоже ваша работа? На самом деле это учебное пособие. На таких студенты учатся рисовать, лепить, правильно понимать, как там, под кожей, под слоем жирка идут мышцы. Экорше и переводится-то с французского как «ободранный», то есть лишённый кожи, покрова. А именно этот — копия пособия, сделанного скульптором Гудоном ещё в тыща семьсот каком-то году.

С 6 по 8 класс я проучился в московской художественной спецшколе, их в СССР было всего две. По такому пособию и учился, смотришь на него и лепишь. Лепишь и смотришь. Заметила, мы опять подошли к этой теме — кожа как граница, спасительная и запретительная одновременно».

*   *   *

«Не только, — хочется мне сказать, — не только к этой теме мы подошли опять». Наворачивая круг за кругом, мы постоянно касаемся одних и тех же вопросов. Говорим о выборе, о запрете, о том, что бывает, когда главный твой тюремщик это ты сам. О словах. И не случайно на твоём мистере Экорше шляпа, и даже имя у него есть. Мы ведь и о смехе говорим! О том самом смехе, которому по большому счёту посвящён роман Умберто Эко «Имя Розы». Ты наверняка не успел его прочесть, а то мы бы могли поговорить ещё кое о чём. О том, нужно ли открывать «предел Африки», о Хорхе, сжевавшем отравленные листы «Поэтики» Аристотеля, о том, так ли нужен пафос и так ли страшно осмеяние. О зеркалах и библиотекарях. Об Отцах. И свободе от них.

Но в любом случае я рада, что в твоей мастерской есть ещё и второй этаж, где место не для трудов, а для друзей. Там диван и стол, чайник со спитой или свежей заваркой и чашки, и эхо недавнего лёгкого разговора. А недалеко от монументальной, гигантской головы поэта Сулеймана Стальского, будто бы выросшей из плоскости стены, вобрав в себя и цвет, и материю, есть лестница, ведущая на этот второй этаж. Лестница, по которой можно взбежать в случае, если всё же эти глиняные лица и тела вдруг слипнутся в один ком и поползут, желая вобрать в себя живого тёплого человека.

Этот текст был готов несколько месяцев назад, но не хватало снимков.  Досняли. Ровно в тот момент, когда последняя карточка встала на полосе, тренькнул телефон: «Умер Сабир Гейбатов. Тромб...» 

Редакция выражает соболезнование родным и близким Сабира.