Жестокость

Жестокость

— Повели одни молодые ребята из Салда в село Чорода похищенную в Грузии женщину и её двух дочерей, чтобы продать. Был день рузмана, там ждали людей из внутреннего Дагестана, которые приходили за пленными в Чорода. Их покупали хиндалалы*, — сказал отец и накрыл армуд с чаем блюдцем.

Так чай дольше остывает, и бывает вкуснее — сам пробовал. Этот знак мне понравился, это означало, что мы никуда не спешим. Я слушаю внимательно, предвкушая интересную беседу.

— После рузмана два хиндалава вышли на годекан и спросили, у кого есть женщины на продажу. К покупателям привели женщину с дочерьми. И говорит хиндалав салдинцу: «Дочерей беру, они ещё маленькие, скрутить прутьями проще, и получится из них что-нибудь. А вот её я не возьму, ничему хорошему она их не научит, в глазах её макру (коварство, хитрость)». Так сказал хиндалав и начал готовить хурджуны. Мать ненавистным взглядом обвела всех вокруг и со злостью уставилась на покупателя-хиндалава, говорившего что-то на непонятном языке, глядя в её сторону. Когда он стал разглядывать её малолетних дочерей и смотреть на хурджуны, прикидывая, поместятся ли в них девочки, мать вздрогнула. Злость в глазах сменилась испугом. Она со страхом смотрела то на гостя, то на своих дочерей, то на людей, собравшихся вокруг.

Кажется, она уже что-то заподозрила, но верить своим подозрениям  не хотела. Салдинец уговаривал хиндалава купить и мать. Объяснял, что она и внешне хороша, не стара, — чего отказываться?! —  мол, пригодится для хозяйства. Хиндалав ни в какую не соглашался, сказал как отрезал.

Он засунул в хурджун одну из девочек — лет семи, и затянул верхнюю верёвку так, что из мешка торчала только её голова. Девочка начала плакать и биться. Он прикрикнул, она задрожала от испуга и замолкла. Вторую девочку он таким же образом засунул в другой хурджун. Тревожный взгляд матери метался то на дочерей, то на собственные связанные руки, то на хозяина-салдинца, то на покупателя; она ждала, что руки развяжут, и её поведут с дочерьми. Но к ней никто не подходил.

Она начала биться, плакать, просить, умолять. Она умоляла хиндалава взять и её тоже, что умрёт она без дочерей. Тот не знал грузинский язык — переводили рядом стоящие, уговаривая, чтобы взял и женщину. Он категорически отказался, сославшись на то, что девочек не удержит, если рядом с ними будет мать. Гости распрощались с чородинцами, взяли своих лошадей и направились в путь.

Привязанная к столбу женщина рыдала на весь аул, а когда гости скрылись за поворотом, принялась что-то говорить нараспев. Это был то ли плач, то ли проклятие, то ли молитва, то ли ворожба. Сельчане спешно стали расходиться, подальше от несчастной женщины, будто опасаясь, что её беда и страдания могут задеть и их.

Через некоторое время кто-то развязал ей руки и отпустил. Она пулей полетела вслед за лошадьми, увозившими её детей. В это время лошади и хиндалал перешли речку и приближались к местности Халцах. Увидев бегущую за ними женщину, они остановились. Жители села, издалека наблюдавшие эту картину, терялись в догадках и даже предположить не могли, как будут развиваться события дальше.

Женщина добежала, схватила за уздечку лошадь, на которую были погружены хурджуны с её детьми. Она умоляла о чём-то всадника, направляясь к хурджуну. Обняла дочь, поцеловала её и долго не выпускала из объятий. Потом побежала на другую сторону, обняла другую дочь, и тоже поцеловала, и долго не отпускала её.

Лошадь и всадник дёргались то назад, то вперёд. Дважды крикнул что-то всадник, потом рукояткой плети оттолкнул её и продолжил путь дальше. Женщина зарыдала и упала на землю. Долго лежала она так и не шевелилась, а жители села разошлись по своим саклям. Говорили, в предвечернее время она встала и направилась в сторону Салда, оттуда пошла по реке вверх.

Через неделю её труп нашли чабаны в местности Ор Ричдиб по дороге в Грузию. Какова была причина смерти, неизвестно. Было это поздней осенью. Могла замёрзнуть, могла умереть с голоду, могла и покончить с собой после всего, что пережила. Есть там недалеко от водораздела по дороге в Грузию, у подножья горы, холмик и почерневший от ветров и дождей маленький камень на нём. Джурмутцы называют эту местность Хъазахъалъул хIуб (могила грузинки) как свидетельство печальной истории несчастной женщины и её дочерей.

*Хиндалав (м. р.), хиндалал (мн. ч.) – аварцы-садоводы, жители тёплых долин Дагестана.

Цорские девушки, 

или Как любовь разорвала барабан

Когда молодые и красивые девушки из Цора приезжали на свадьбы в Джурмут, джурмутские молодцы танцевали с особым задором, их трюки становились сложнее и опаснее, а движения рук и ног — резче и точнее. Я это всё помню — маленький был, но помню. Помню, как сверкали их глаза, как блестели зубы — каждого их них переполняли чувства и энергия. И это всё было из-за красавиц Цора.

Трезвые пьянели, пьяные дурели, а дурные становились и вовсе невменяемыми и совершали безумные поступки. Никто из них никогда бы не сознался в этом, но я точно знаю, что именно так всё и было.

В Цоре жизнь была полегче. И рядом с нашими девушками, измученными трудом, почерневшими под палящим солнцем, девушки из Цора выглядели беленькими и красивыми.

Как-то спросили у одного горца, влюблённого в цорскую красавицу: «Правда ли, что ты волочился за девушкой из Белоканы и хотел жениться на ней?» Горец ответил достаточно остроумно: «Она была хороша, ну как мне на ней жениться-то? Жизнь в горах скудна и тяжела, физическую работу она не осилит, а профессии нет, как говорят — не грузовая, не легковая».

Но любовные сумасбродства джигитов на свадьбах бывали всегда. Я помню эти ясные лунные ночи джурмутских свадеб и танцы вокруг костров. Слышу и поныне шум горных рек, звуки душераздирающей зурны и барабанной дроби, которыми соседи из ближних и дальних аулов созывали нас на праздник.

В центре каждого села находилась открытая площадка (гьоцIу) — для молотьбы ячменя, и для свадеб. Иного предназначения у этого места не было. За площадкой — плоские крыши саклей, откуда стар и млад с любопытством наблюдали за танцующей молодёжью. Как бы молодые ни старались скрывать свои чувства и предпочтения, внимательный зритель улавливал взаимную тягу молодых друг к другу.

Я тут не зря вспоминал о цорских красавицах. Перед ними образовывался особый круг желающих потанцевать. Девушки из Цора, почувствовав своё превосходство над местными подругами, кокетничали напропалую. В их манерах, движениях в танце, в одежде было что-то волнующее, отличающее их от наших девушек. Порой местные девушки пытались им подражать, но улавливали только детали, а основное ускользало.

И джигиты наши продолжали увиваться вокруг приезжих. В жёлтых нейлоновых рубашках, в ярко-синих кримпленовых пиджаках, в кепках-аэродромах на голове, со «стекающими по краям уголков рта усами». Такова была мода советского периода, мода времён моего детства.

Пели песни, рвали струны пандура, разбивали посуду, демонстрируя крутой нрав и удаль. А один влюблённый чудак в порыве страсти, на­деясь заслужить одобрительный взгляд цорской красавицы, прячущейся за спинами подруг, изо всех сил ударил ногой по барабану. Лопнув, тот вылетел из рук барабанщика и покатился вниз по узкой улице, подскакивая на кочках и ударяясь о стены. Только глухое эхо доносилось до свадебного костра, будто негодование барабана, сделавшегося инвалидом, изгнанного из такого весёлого общества и ни на что теперь не пригодного.

Пока растерянный барабанщик чесал затылок, другой претендент на внимание красавицы из Цора с ходу ударил зурнача, потом двоих, пытающихся его удержать, и бросился на конкурента — того, который бесстрашно ударил по барабану.

И тут, как говорят в городе, пошла «селуха на селуху». Долго пьяный люд объяснял друг другу кто прав и кто виноват. Шумели, толкались, боролись, дрались, разнимали, все разговаривали, и никто друг друга не слушал.

И всё это происходило из-за нарядных беленьких девушек, которые поднимались на свадьбу из Цора. Мужики с ними танцевали, из-за них дрались, им песни пели, влюблялись, теряли на время разум… Девушки же, будто ничего и не произошло, вдоволь натанцевавшись и навеселившись на свадьбах, бросали горы и торопились назад в Цор — пока снег не закрыл перевалы. А влюблённые юноши, отрезанные снегами от Цора и от предмета своей любви на целые 6-7 месяцев, оставались в горах.

И в осенние солнечные дни с веранд аульских домов доносились печальные мелодии; подыгрывая себе на мандолине, пандуре и других инструментах, пели юноши о потерянной любви, о длинной зиме, закрытом перевале и возлюбленной, которая осталась за заснеженными хребтами.

Помню одну такую песню молодого человека, влюблённого в красавицу за хребтом. Слова народные (джурмутские):

Я дунги цIумани, цIобилав Аллагь,

ЦIороб сухIбатIа свери бахъизе.

ЦIудулги тIинчIани, я Расулуллагь,

Белоканий росулъ гьудул йихьизе...

В подстрочном переводе примерно так:

Родиться бы мне орлом, о Всевышный,

Чтоб полететь над Белоканом,

Быть бы хоть птенцом орла, о Посланник,

Чтобы увидеть любимую 

                        на цорском сухбате (вечеринке).

На смену летней безбашенности приходила зимняя трезвость; но не выдержав уныния, душа опять начинала тосковать по веселью и солнечным дням. Все ждали наступления весны…

Так было раньше. Ныне же и в горах, и в Цоре, к большому сожалению, весна — долгожданная встреча с возлюбленными — в сердцах молодых людей не наступает, их уже не радует оттаявший перевал. Граница на замке. Нас навсегда разделили пограничники. Осталась лишь память... память и брошенные пустые аулы, заросшие крапивой; места, где раньше бурлила жизнь, влюблялись молодые, молились пожилые, пели песни, читали молитвы, встречались и снова провожали друг друга люди...