» » Маминой настырности во мне нет...

Маминой настырности во мне нет...

Маминой настырности во мне нет...

Моё самое главное журналистское упущение — это то, что я не поговорила с Манабой. Так и не решилась подойти и напроситься на интервью, потому что для меня она всегда была такая величина, такая легенда, что, когда на очередной выставке я оказывалась рядом с ней, вся профессиональная решительность моментально улетучивалась, уступая место какому-то благоговейному трепету. 


И так вышло, что только после смерти Манабы я попала в её дом. И даже как-то почти регулярно стала там бывать. И о чём бы мы ни говорили с её дочерью Лейлой, в итоге мы всегда говорим о Манабе.


«Маминой настырности во мне нет...»


Это интервью должно было быть посвящено творчеству Лейлы Изабакаровой и её персональной выставке «Фьюжен», которая состоялась в культурно-выставочном центре Национального музея им. А. Тахо-Годи. Но сразу, как я вошла в этот дом и снова увидела знаменитый портрет Манабы в кубачинском наряде кисти Кетеван Магалашвили, стало ясно, что и в этот раз разговор в основном пойдёт о Манабе. Я почти не прерывала Лейлу вопросами, и получившийся текст — это большей частью монолог, записанный за столом в гостиной Манабы, в которой всё осталось так, как было при ней:

— Я помню, как этот портрет появился в нашей тбилисской квартире. Мне было три с половиной года. Двое мужчин в рабочей одежде внесли картину, аккуратно раскрыли, повесили — и я увидела маму, мамины руки. Я и сейчас, когда смотрю на неё, вижу, прежде всего, руки — это действительно ЕЁ руки. А тогда мама, заметив, какое впечатление картина произвела на меня, рассказала, что вот есть такая известная художница Кетеван, она работает в своей мастерской, куда к ней часто приходят гости. Они разговаривают, а она рисует. После её рассказа я взяла бумагу и карандаши и изобразила дом художницы с картинами на стене, её саму за работой, гостей за столом. Я подписала рисунок — да, я уже умела писать тогда (улыбается), а мама вставила его в рамку под стекло, и он с тех пор стоял у нас среди книжных полок. Сейчас мне и самой не верится, что я смогла так подробно всё нарисовать в неполные четыре года. Наверное, мама тогда заметила во мне какие-то способности и стала их поощрять.


Например, она брала меня с собой, когда ходила к Ладо Гудиашвили, к Елене Ахвледиани (считала их своими учителями, о чём говорила и писала до конца жизни), в мастерские других художников, на выставки. У Ахвледиани был настоящий салон — там играли Рихтер и Ростропович, читали стихи Ахмадулина, Евтушенко; к Ладо Гудиашвили водили официальные делегации, а я просто приходила к ним с мамой. Однажды, уже в третьем классе, мне во Дворце пионеров нужно было написать доклад о Гудиашвили для детской конференции. И вот мама привела меня, а он не очень хорошо себя чувствовал (ему ведь тогда уже много лет было), поэтому полулежал на диване, шторы задернуты — такой полумрак в комнате. Я сажусь на стул рядом, открываю свою тетрадку — я же готовилась! — и задаю первый вопрос: «В каком году вы родились?» (Смеётся). Но он отнёсся к интервью очень серьёзно и долго отвечал на мои детские вопросы. У Гудиашвили на даче был чудесный сад, помню, как однажды он срезал три розы, дал мне и сказал: «Придёшь домой — поставь в вазу и нарисуй».

Это были потрясающие люди, гениальные художники! Конечно, общение с ними повлияло на меня. И в художественной школе у нас были очень сильные педагоги, помимо рисунка и живописи, я там занималась скульп­турой, гобеленами.

Нет, родители со мной не занимались, ну, чтобы вот именно регулярные занятия велись, — нет. Всё как бы между делом, само собой. Но в классе 8–9-м мама учила меня гравировать. Она считала, что уметь гравировать и паять — самое важное для ювелира, тогда и остальные техники удастся освоить. Хотя о том, что я стану ювелиром не говорилось, это было как бы для общего художественного развития. Она сама умела всё! Знала все техники, все этапы обработки металла. Она очень ценила именно рукотворность и принципиально не использовала технические приборы, даже бормашину — пользовалась ручной дрелью, доставшейся ей от отца.

И в жизни Манаба умела многое. Например, шила мужские костюмы: была правой рукой лучшего портного в Тбилиси в 50-е годы. А ещё окончила акушерские курсы, сама чинила обувь. Во время войны они с сестрой шили тапочки из солдатских шинелей и везли их продавать в Кахетию. Ну, как продавать: меняли на муку, масло и другие продукты. Сесть на поезд было невозможно — страшная давка, мест не хватало. Так Манаба умудрялась влезть в окно на ходу, когда поезд только подъезжал к станции. Когда он останавливался, и толпа вваливалась в вагон — она уже сидела, заняв места.

Она кормила всю семью и помогала соседям, особенно во время войны. Манаба вообще очень боевая была с детства, бесстрашная, очень сильная физически, хотя внешне не скажешь. С мальчишками дралась, в Куру (река в Тбилиси, известная своим бурным течением) прыгала с моста и выплывала под своим балконом — родные были в ужасе. А свистела как! — как Соловей-разбойник! (Смеётся). Безделья, праздности не терпела, считала, что все должны быть заняты делом. Она всегда очень много работала. В артели «Мхатвари» в 1953 году кроме неё трудились 16 мужчин, а она зарабатывала больше всех! И всегда старалась учиться чему-то новому. Все кубачинцы, кто приезжал в Тбилиси, останавливались у нас, и у каждого мастера она чему-то училась, не оставляла в покое, пока ей не покажут то, что ей было нужно.

Детьми и хозяйством занималась бабушка Нина — мамина мама.

 И она тоже дала мне очень много. Каждое лето мы ездили с бабушкой в Кубачи, иногда задерживались там и в сентябре, опаздывая в школу. Для бабушки и для родителей было важно, чтобы мы с сестрой помнили о своих корнях. Поэтому мы именно жили в Кубачи, делая всё то же, что девочки нашего возраста. Да, каз (белое с золотым шитьём головное покрывало, которое носят только кубачинки) вышить могу и воду в мучале (кувшин специфической формы, используемый только в Кубачи) носить тоже. Там мы были дома, а не в гостях. Конечно, я кубачинка! Я хорошо знаю язык, наши традиции, историю, разбираюсь в тканях, старинной посуде — это всё от бабушки. Женщины моего поколения многого уже не знают, к сожалению. Я и Дагестан воспринимаю именно через Кубачи. Это видно даже по моим работам: если написано «Дагестан», то, скорее всего, там будут Кубачи!


Когда поступила в Академию художеств в Тбилиси, там была такая творческая атмосфера, довольно расслабленная. Иногда вместо занятий мы с друзьями гуляли по проспекту Руставели. Маме такое безделье не нравилось, и на третьем курсе она познакомила меня с Еленой Мачавариани, которая работала в Институте рукописей Академии наук Грузии (ныне — Национальный центр рукописей).

Елена Михайловна невероятный человек — очень чистый, искренний, влюблённый в своё дело. Под её руководством, а она была не только учёным-исследователем, но и каллиграфом,я стала делать копии средневековых грузинских миниатюр. Это был очень кропотливый труд, на один лист уходило больше месяца. Готовую работу принимала комиссия из десяти человек, которые под лупой разглядывали каждый сантиметр листа. За копии хорошо платили, но важнее была сама возможность прикоснуться к этим уникальным древним памятникам. Опыт работы над миниатюрами очень пригодился мне, когда я занялась эмалями.

Да, к эмалям я пришла не сразу — в Академии училась на отделении промышленного дизайна: занималась плакатами, графикой. Это сейчас все афиши, наружная реклама делаются на компьютере, а тогда мы всё отрисовывали вручную. Александр Сараемлидзе, преподававший у нас композицию, когда я делилась с ним своими идеями, говорил: «Лейла, мы не в литературном институте! Придумать можно всё, что угодно, ты эскизы принеси!».

Моим педагогом был и Александр Сарчимелидзе — известный плакатист, иллюстратор. «Свой» педагог, который тебя понимает, поддерживает и направляет — очень важно для художника. Именно Сарчимелидзе посоветовал мне работать с миниатюрными формами, заметив однажды, что во время разговора с ним я на автомате рисую какие-то орнаменты. То есть я думала, что от нечего делать рисую всякие завитушки и загогулины, а он разглядел в этом потенциал. С теплотой вспоминаю Роберта Кондахсазова — рецензента моей дипломной работы в Академии. Он занимался разными видами дизайна, книжной графикой, сценографией, живописью.

А расписной эмали меня научил Алексей Максимов (автор живописных миниатюр на эмали, работает в жанре портрета, пейзажа и натюрморта. В 1992 году королева Елизавета II согласилась позировать русским художникам Максимову и Эфросу. Сеанс произвёл на королеву настолько благоприятное впечатление, что по её рекомендации на следующей неделе Максимову позировала принцесса Анна, а затем — королева-мать). Манаба познакомилась с ним на симпозиуме эмальеров в Паланге и вызвала меня туда. Тогда собралось много художников, но мама решила, что мне нужен именно Максимов, и не ошиблась.

— Манаба считалась с вашим мнением, советовалась с вами, как с художником? Хвалила ваши работы?

— Да, безусловно, она ценила моё мнение. Иногда просила меня сделать эскиз или что-то закончить, а некоторые работы мы делали вместе. Насчёт того, чтобы хвалить… Конечно, она не говорила: «О-о-о Лейла, это отличная вещь!». Но есть несколько произведений, которые я сама считала неудачными, отбраковывала, а мама не дала мне этого сделать. Время показало, что она была права. А ещё у меня есть привычка через некоторое время набрасываться на вещь и переделывать, доделывать её. Мама меня за это ругала. Она считала, что «чистота», «зализанность» — не достоинство работы. Повторюсь, она ценила рукотворность: пусть неровно, грубовато — в этом-то и прелесть!

— Что-то планируется в год 90-летия Манабы? Будут ли переизданы её книги, например? Она ведь замечательно писала о себе,  о времени…

— Не знаю, это ведь надо писать официальные письма, ходить, доказывать, пробивать. Я этого не умею, и Манаба не умела. Хотя переиздать её книгу «Узоры жизни» было бы здорово! А ещё есть её дневники. Она ведь вела их с 50-х годов! Особенно подробно описывала свои поездки — в Индию, в Стамбул, в Чехию. И Кубачи — там очень много про Кубачи! Это её научила Рене Шмерлинг (выдающийся грузинский искусствовед, один из основоположников истории грузинского искусства), которую мама тоже считала своим учителем. Она говорила: «Манаба, записывай всё: как свадьбы играют, как дети рождаются, как хлеб пекут». Сама Рене Оскаровна пешком обошла всю Грузию, изучив — все! — памятники средневековой грузинской архитектуры. Мама очень ценила её мнение, давала редактировать свои записи. А книги Шмерлинг с дарственными надписями  бережно хранила всю жизнь.

После переезда в Махачкалу, конечно, мама очень скучала по Тбилиси, рвалась туда. Ей нужно было работать, выставляться, общаться с коллегами, учениками, она не могла жить без этого! В Грузии маму очень любили, ценили её творчество. Приведу только один пример. Под патронатом главы православной церкви Грузии ежегодно проводится международный музыкальный фестиваль «От Пасхи до Вознесения», куда съезжаются лучшие исполнители со всего мира. У фестиваля, как и положено, есть эмблема. В 2006 году именно Манабе — мусульманке! — было доверено выполнить в эмали этот знак, чтобы вручать его ежегодно в качестве памятного приза. Зная, что у мамы после отъезда из Тбилиси нет мастерской (нашу тбилисскую квартиру мы продали, чтобы купить квартиру в Махачкале, когда переезжали в начале 2000-х) и понимая, что она не может не работать, Патриарх Илия II распорядился открыть для неё мастерскую при благотворительном фонде, который был основан по его инициативе. У самых известных тбилисских семей, самых ярких представителей творческой интеллигенции Грузии были её произведения. На выставку её памяти в 2013 году они пришли в её украшениях.  Это было невероятно трогательно.

— И всё-таки, Лейла, вы больше мамина или папина дочка?

— Мама всегда говорила, что я папина! (Смеётся). У отца был лёгкий характер, он был весёлым человеком, любил поговорить, посидеть за накрытым столом, пошутить. Думаю, что, как всякий ребёнок, я взяла что-то от обоих родителей, но вот маминой настырности в работе и вообще в жизни во мне нет.


Беседовала Влада Бесараб


Популярные публикации

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Выходит с августа 2002 года. Периодичность - 6 раз в год.
Выходит с августа 2002 года.

Периодичность - 6 раз в год.

Учредитель:

Министерство печати и информации Республики Дагестан
367032, Республика Дагестан, г.Махачкала, пр.Насрутдинова, 1а

Адрес редакции:

367000, г. Махачкала, ул. Буйнакского, 4, 2-этаж.
Телефон: +7 (8722) 51-03-60
Главный редактор М.И. Алиев
Сообщество