КАДРИЯ ТЕМИРБУЛАТОВА. ОПАЛЕНА ПРЕДЧУВСТВИЕМ СТИХОВ…

В нашем школьном кабинете дагестанской литературы над доской висели портреты национальных писателей и поэтов. С одинаковых чёрно-белых снимков сурово глядели одинаковые горцы: Сулейман Стальский, Гамзат Цадаса, Эффенди Капиев, Багаудин Астемиров, Расул Гамзатов. И среди них — молодая женщина. Фотографы называют этот ракурс «три четверти»: лукавый взгляд из-за плеча, озорная улыбка. «Кто это?» — как-то спросили мы учительницу. «Это Кадрия. Ногайская поэтесса. Она погибла, давно уже», — был ответ.

Все, к кому я обращалась с просьбой рассказать о Кадрие Темирбулатовой, пытались под любым предлогом избежать этого разговора. С момента её трагической гибели прошло тридцать лет, но тем, кто знал и любил её, по-прежнему больно вспоминать о ней, больно думать. Эти воспоминания слишком личные, слишком дорогие, чтобы делиться ими. Эти воспоминания — единственное, что осталось от близкого человека. Ещё, конечно, есть стихи, но они принадлежат всем, а значит — никому.

«Она обладала каким-то видением», «она переросла сама себя», «казалось, ей было не двадцать лет, а все двести или две тысячи; одна она знала, откуда она пришла и куда уйдёт», «она успела понять и пережить этот мир». За свои 29 лет она успела так много и одновременно так мало...      

«Кадрия» — и по сей день редкое для ногайцев имя, а тогда она была единственной девушкой в Ногайском районе, носившей его. Земляки её очень уважали и любили, если не сказать больше — почитали. 

— Мне тогда было лет семь-восемь, — вспоминает Эльмира Кожаева. — В доме моей бабушки стоял большой сундук. Бабушка никому не разрешала открывать его, там хранились старинные платья, серебряные украшения, ткани; туда же она прятала от нас, детей, сладости, поэтому нас как магнитом тянуло к этому сундуку. Кадрия приехала в Терекли-Мектеб с выступлениями, а после окончания концерта направилась в дом своих родителей. Когда она проходила мимо наших ворот, бабушка встретила её и завела в дом. Помню, как бабушка подвела её к сундуку, открыла его и попросила выбрать любую ткань на платье, которая ей понравится. Кадрия отказалась, но бабушка настаивала: «Уважь меня, старую женщину, не отказывайся, прими». Кадрия смутилась, но подарок выбрала, поблагодарила и вышла. Бабушка долго смотрела ей вслед и что-то шептала по-ногайски.

Сейчас одна из центральных улиц Терекли-Мектеба, бывшая «Коммунистическая», носит имя Кадрии Темирбулатовой, как и школа, в которой она когда-то училась.

Она рано начала писать стихи, первые публикации появились на страницах районной газеты «Степной маяк», позже — в ногайском литературном ежегоднике «Родная земля». Способную девочку из Терекли-Мектеба заметили, направили на учёбу в Москву, в Литинститут имени Горького. Училась она блестяще. 

— Тогда мы все были молодые, энергичные, — рассказывает поэтесса Шейит-Ханум Алишева, в те годы также учившаяся в Литинституте. — Хотелось всё успеть, всё прочесть, хотелось писать, творить, работать. Она была в состоянии вечной спешки, она должна была успеть сделать что-то очень важное для своего народа. Она была такая... всеобъемлющая. Все воспоминания о ней — как вспышка, ослепительно яркая, манящая, притягивающая. Она действительно притягивала к себе, её любили и однокурсники, и преподаватели, она была открытым, честным, чистым человеком. Её очень любили дети, и она их очень любила, они это чувствовали и поэтому тянулись к ней. Она много занималась моей дочерью Гулейбат. Они могли разговаривать, гулять часами; я поражалась тому, как они понимали друг друга. Свою первую книгу Кадрия прислала не мне, а моей дочери, прислала с дарственной надписью — «Моей Гугуле». Она словно несла в себе это непорочное детство, оно жило в ней.

А ещё в ней жила безграничная любовь к своему народу, народу, которому пришлось многое пережить, перенести, выстрадать и выстоять. В ней было очень сильно это чувство — принадлежности к своему племени, кровная связь. Она была частью степи, её травинкой, её песчинкой, капелькой росы. Эта выжженная летним солнцем и выстуженная зимним ветром земля казалась ей райским уголком. Звук родной речи — самой красивой мелодией. Она писала только по-ногайски, хотя русским языком владела в совершенстве, говорила без акцента, переводила на ногайский стихи Лермонтова, Маяковского и других поэтов. У неё самой были хорошие переводчики, среди них — Станислав Сущевский. Именно в его переводе мы знаем, пожалуй, самое знаковое — «Стихи, обращённые к старому ашугу»:

...Пред вами храбрецы и те склонялись ниц, 

Державы за спиной в развалинах лежали. 

И въелась навсегда в копыта кобылиц, 

Как будто ржа, земля, кровавая, чужая. 

Играл на жалах стрел зарницами пожар, 

Кружа в несжатой ржи, тревожно ржали кони... 

И мнится, как ни жаль, 

Кривые сабли сжав, 

Вы сами от себя пытались убежать, 

Навек ослеплены безумием погони...

«Не развели садов, не возвели дворцов... // Так что, в конце концов, // Наследовали вы неведомым потомкам?» — обращается она далее к своим предкам и слышит в ответ: «Рассыплются дворцы и рухнут стены храма... // Но яростный простор и нашу дерзость — жить — // Мы завещали вам, и дара нет богаче».

Она берегла этот драгоценный дар, несла его в себе, боясь расплескать. Собственно, в этом, наверное, и состояла её миссия, её цель, к которой она так стремилась. Строка «горы начинаются с равнины», выскользнувшая из-под её пера, превратилась в манифест, стала той точкой отсчёта, с которой началось возрождение ногайской культуры. За это ниспосланное свыше знание она дорого заплатила — покоем, семьёй и даже жизнью, как оказалось в итоге. Она знала, на что шла:

Я говорю друзьям,

Жалеющим меня и берегущим:

«Идите!

Вам меня не уберечь!»

Но было бы неправильно говорить, что её жизнь состояла только из служения Слову. Нет, она жила обыкновенной земной жизнью. Убирала квартиру, готовила, ходила в парикмахерскую, думала о нарядах, как и положено молодой красивой женщине. «Черноброва, тонка, смуглокожа, // Сделав сёстрами звёзды ночей, // Ты была на японку похожа // Азиатским разрезом очей», — так написал о ней Расул Гамзатов. 

— Я называла её «японская куколка», — говорит о ней Фаина Графченко. 

Они были соседями: Кадрия жила этажом выше Фаины Фёдоровны и её мужа, поэта Станислава Сущевского. 

— Вечером она тихонько стучала по трубе — это был сигнал, я поднималась к ней и час-два мы разговаривали, делились новыми стихами, — вспоминает Фаина Графченко. — Рильке, Байрон, Верлен, Эдгар По — она буквально «глотала» книги, читала очень быстро и очень много, и в ней всё оставалось. Она была переполнена информацией. После прочтения «Ворона» долго ходила под впечатлением. Её волновали мировые проблемы: переворот в Чили, гибель Че Гевары, смерть Пабло Неруды. Она доставала стихи поэтов, которых тогда не издавали, цитировала. Её взгляды, движения, мысли, заключения постоянно менялись. Она как ядро летела в пространстве, ей не дали долететь до цели....

А может, наоборот — дали? Может, именно так, в расцвете молодости, красоты, таланта, ей суждено было уйти? Лермонтов за 28 лет жизни успел многое, Кадрия за свои 29 — не меньше. Но в отличие от угрюмого, мрачного, источавшего сарказм поэта, она была светлым, очень общительным, широкой души человеком. В студенческие годы, получив посылку из дома, могла угостить всё общежитие. Любила и умела делать подарки, точнее, даже подарочки — маленькие приятные сюрпризы. А вот чего не любила, так это бытовуху, старалась разделаться с домашними делами как можно быстрее, скинуть и забыть. 

— Она была так погружена в стихи, в книги, что постоянно сжигала кастрюли, — смеётся Фаина Графченко. — Прибегаю в очередной раз на запах дыма — стоит с кастрюлей: «Не буду чистить, куплю себе новую! Не буду ездить в такси и куплю». Такси тогда стоило  рубль, на такси уходила половина её зарплаты, но автобусы она не любила. На следующий день еду на работу, смотрю — стоит, голосует. «А как жекастрюля?», — спрашиваю. «А-а, ну её, потом куплю», — отвечает.

Кадрия работала в бюро пропаганды Союза писателей: ездила по городам и районам с выступлениями, читала стихи, свои и других поэтов. Те, кто её слышал, вспоминают, что читала она необыкновенно хорошо — «стихи лились, как песня». Она была очень музыкальна. В её квартире стояло пианино, она не умела играть, но очень хотела — это было одно из тех её желаний, которое не успело сбыться. А ещё она обладала удивительным чувством юмора, была остроумной, иногда даже насмешливой, могла «изобразить», спародировать кого угодно.

Она была музой художника Сраждина Батырова. Они не могли не встретиться, не сблизиться; в своих произведениях он также воспевал свой народ, свой край. Батыров сделал очень много для возрождения традиционной культуры ногайцев. Он был не только художником, но и этнографом, поэтом, хореографом, резал по дереву, валял войлок, восстанавливал традиционные музыкальные инструменты и сам же играл на них старинные народные мелодии. Благодаря ему в музеях Махачкалы, Астрахани, Черкесска открыты отделы, посвящённые истории и культуре ногайцев. Он создал ансамбль ногайского фольклорного танца «Айланай», в котором был одновременно и худруком, и хореографом, и солистом, и художником по костюмам. Сам ездил по сёлам, изучал традиционные танцевальные движения, зарисовывал старинные костюмы и украшения, собирал музыкальные инструменты и предметы быта. Когда его упрекали в том, что ансамбль из года в год показывает одни и те же танцы, обижался: «Поймите, что это классика! Никто ведь не требует, чтобы «Лебединое озеро» поставили по-другому, и наши танцы — то же самое». Концерты ансамбля «Айланай» с успехом проходили в Москве, Ставрополе, Грозном, Астрахани, Каракалпакии. 

«Когда я его вспоминал ещё при жизни, мне виделось чёрное солнце в красном небе... Предчувствие беды всегда наполняло мне душу...» — пишет его земляк, главный редактор журнала «Половецкая луна» Иса Капаев. «Он пришёл в этот мир с особой миссией, путь его был предначертан свыше; и он шёл по этому пути до конца, посвятив всю свою жизнь единой цели — возрождению ногайской культуры» — так говорит о художнике искусствовед Татьяна Петенина (её книга о жизни и творчестве Батырова уже готова к изданию и должна выйти в свет в конце года. – Ред.). 

У Сраждина и Кадрии была одна миссия, один путь, но им не суждено было пройти его вместе. Сраждин Батыров ушёл из жизни в 41 год, пережив Кадрию на 13 лет. Её смерть буквально подкосила его, он так и не смог смириться с мыслью, что её нет, корил себя, что в тот роковой день её гибели его не было рядом. В его стихах дует холодный, пронизывающий ветер, опадает листва, плачет тишина, роняет слёзы дождя осень. Они плачут по ней, смуглой девочке с тонкими чёрными косичками, весенней вестнице: «...Приду — // Ты жди меня, как прежде, — // Согрею звуками домбры. // Свети во тьме, моя надежда. // Цвети под снегом...» — это Сраждин Батыров. «Вижу кровь, замирая от боли, // Опалённые вижу крыла... // Кадрия, горской музы давно ли // Ты заветной надеждой была... // Отзовись, отзовись, словно эхо, // Зову моря и отклику птиц... // Вижу степь у подножия кручи, // А в степи затерявшийся след. // И не твой ли, пробившись сквозь тучи, // Льётся с неба таинственный свет?» — это Расул Гамзатов.

P.S. В качестве иллюстрации  к тексту использована картина С. Батырова «Портрет поэтессы Кадрии» (х/м, 1980) из фондов Дагестанского музея изобразительных искусств им. П. Гамзатовой.