Война и перемирие Асада Гаджиева

Удивительно, насколько заурядным выглядит его дом. Обычная пятиэтажка — таких полно в Каспийске, лавочки у подъездов, абрикос и вишня в палисадниках под окнами, дети галдят во дворе. В эту идиллическую картину он совсем не вписывается, то место, где он живёт и работает, на карте города должно быть отмечено багровым со злыми острыми всполохами оранжевого, с окантовкой графитно-чёрного цвета. Так мне кажется. Таким мне видится сам Асад. Такими видятся его работы.

«Голые бабы и творчество. Остальное мне неинтересно», — говорит Асад. А мне всё время хочется прокричать: «Врёшь!»

Потому как, что бы ни изображал Асад, это всегда о Войне.

Впрочем, он бы со мной не согласился, он практически никогда не бывает со мной согласен. А я — с ним. Мы оказываемся по разные стороны, о чём бы ни заговорили. С ним сложно. Даже сейчас сложно, ведь рубрика предполагает, что я прихожу в гости, домой или в мастерскую — как когда, и через предметы, которыми человек заполняет рабочее пространство, пытаюсь рассказать о нём самом.

Но комната, в которой живёт, спит, ест, пьёт свой кофе, принимает гостей и работает Асад, — практически пуста. И эта ненамеренная, недемонстративная аскетичность говорит о нём так много и так громко, что становится страшно.

«Я не вижу аскетизма, шкафа у меня нет, зачем он мне, — тут же возражает хозяин, — но вот шмотки на стуле, да куча вещей!» Смотрю на эту «кучу», затем на Асада, спрашиваю: «А зимние?» — «И зимние там же! — отвечает и вдруг смеётся. — Шопоголиком меня точно тяжело назвать, это да.  Раз в 2–3 года футболку куплю и хватает. Но вот у меня шапки тут есть разные, это за твои «говорящие предметы» сойдёт? Я их не то чтобы собираю, скорее, ношу. Вот «афганкой» знакомый взгрел, я её тоже носил, но она некомфортная. В коллекцию упала».

Обычно, когда человек смеётся, говорить с ним становится легче, но здесь не тот случай. Одного слова, одного хмыка достаточно, чтобы Асад перешёл в наступление. Во всяком случае, со мной он ведёт себя всегда именно так. Собственно, наше знакомство началось именно так: на раскройном столе в мастерской у модельера Шамхала Алиханова сидел человек, он повернул голову в мою сторону и сказал: «Ты, говорят, во Львове жила? Тоже «бандеровка»? Скажи своим, чтоб линяли, мы скоро город возьмём».

О том, что было дальше, рассказывать неинтересно — разговор практически сразу перешёл в плоскость «да мой старший братуха твоего старшего братуху порвёт как грелку!».

А после меня взяли под локоток, отвели в сторонку и пояснили, мол, парень воевал в Украине, за тех, «кого ты не любишь», да-да, добровольцем пошёл, разведчиком был, пару раз приезжал домой, и снова туда. Да ты что, какие бабки, при чём тут бабки!? Он каждый раз, чтоб туда вернуться, деньги собирал! Два или три раза ездил, а потом перестал. Разочаровался, что ли...

Вот тут мне стало интересно: что ж за человек такой?!

 А чуть позже я увидела его работы. О них говорить не стану. Тут нужно долго, тут нужно подбирать слова, ошибаться, кружить вокруг найденного, но неназванного, оплетая его защитной сеткой неточных определений. Потому что если ЭТО будет правильно названо, если к нему прикоснуться хотя бы голосом, произнести настоящее его имя — всё взорвется. Такое у меня ощущение.

— Работаю вот тут, за столом. — Асад машет в сторону «стола», которому в этой небольшой комнате выделено особо почётное место. Хотя это не совсем стол, скорее, кульман,   здоровенный кусок толстой фанеры, прикреплённой к стене под углом. — Заказал ножки по своему чертежу, ткань пошёл купил, фанеру зафигачил. Подготовил себе место, если место хорошее, то и рисовать кайфово. Вот тут в стопочке мои работы. А те, что над столом, на стенке — брата работы. Я  к себе перетащил всё, что о нём напоминает. Я рос под его крылом. Амар был великий художник, я так считаю. Прямо вот великий-великий. Окончил художественное училище — нашу художку. 

У нас в семье все там отучились, кроме меня; я пошёл было в школу художественную, пару месяцев походил и бросил — решил, что все тут бездари. Поставить перед нами ворону — Рисуйте! — и пойти чай пить – это разве учёба? А брат совсем другой, он у Гусейна Магомаева в его «Пяти сторонах света» был любимым учеником. Представь себе: 90-е, вокруг все эти быдлогоны. А он художник. Но для них был авторитетом. Раз в кабаке кто-то матом ругаться начал, а он с девушкой сидит, так подошёл и говорит: «Не сметь!» И послушались же! Просто космос был человек. Погиб давным-давно, уже девушку засватал, жениться собирался и тут эта авария...

На рабочем столе рядом с гелевыми ручками — чётки.

— Купил во Вьетнаме по случаю. Просто понравилось, как они лежат в руке. А потом стали талисманом — на войне, как знаешь, атеистов нет. Однажды порвались, так я их подобрал, каждую бусинку отыскал, слепил всё заново. Как будто они только меня и защищали. Вокруг людей убивало, а у меня ни одной царапины. Я не суеверен, но в том моём мире это всё реальность. Это всё работает.

Единственное, что роднит эту комнату с обывательским представлением о доме, — низкий столик с чашками, блюдечками, мёдом, конфетами. Это для нас, для гостей. Тут же термос. «Чтоб не бегать на кухню, понимаешь? Кофе за две секунды налил и дальше работаешь. Ну и что, что кухня тут же, всё равно отвлекаешься!» Рядом с чашками тяжёлая, похоже, хрустальная пепельница. В советских семьях среднего достатка такими обычно не пользовались. Вынимали по случаю каких-то праздников и ставили перед гостями, а после тщательно мыли и убирали в сервант. В комнате Асада много таких предметов, они смотрятся случайными, заблудившимися вещами, забывшими и о своём времени, и о своём предназначении. Те же гелевые ручки — они для рисования. И кофе — он тоже для рисования.

— С кофе такая история была. В Ташкенте я работал в бизнесе и, чтоб не мотаться по городу, устроил себе такой мини-офис в Айриш-пабе. С утра и до 6 вечера стол был забронирован для меня, никто за него не садился. Как-то сидел, читал документы, пил свой кофе… и он пролился. Смотрю, как-то очень правильно пролился — и стал обрисовывать это пятно. Потом уже сделал это своей, как ты говоришь, фишкой. Моя первая выставка была в Ташкенте, и все работы именно за этим столом делались, он стал частью городских легенд. Сейчас мне фотки шлют из Ташкента: «Смотри, мы за твоим столом!»

На шкафу, что притулился в углу рядом с кульманом, невысокая стопка альбомов по искусству. Саркис Мурадян, Кацусика Хокусай, Библия в иллюстрациях и, — неожиданно История СССР. Асада раздражает и мой интерес к предметам, и вопросы, и предположение, что альбомы куплены им.

— Когда мои работы начнут продаваться, я начну скупать книги по искусству, а пока покупаю только ручки. И что ты к ним прикопалась? Это просто семейные книги, я их с детства наизусть знаю, зачем мне их пересматривать? Просто перетащил к себе в комнату. Тут только один альбом ко мне прямое отношение имеет, вот — Бабур Исмаилов. Это ташкентский художник. Мы кентовались, я часто в его мастерской зависал, насмотрелся на его картины и решил: в жопу работу, творчество важнее! Если бы не ходил к нему, наверное, сейчас сильно поднялся бы. Из-за этого иногда злой на него немного — когда бизнесом занимался, жить было проще.

Работы Бабура многослойные, семиотически наполненные, но спокойные, все знаки и символы вплетены в них естественным порядком, в то время как у Асада они будто рвут друг друга, складываясь в неспокойную опасную картину.  Его женщины тоже опасны, они больны, даже если этого не видно. Их тонкие руки, округлые бёдра, их крепкие груди, живот, лоно, волосы, текущие рекой… Вся эта нарочитая эротичность — просто маскировка, а за ней, прямо как у Стивена Кинга: треугольная голова самки богомола, паучьи жвала, оскаленная пасть бешеной летучей мыши.

Впрочем, с этим Асад тоже не согласен, как и следовало ожидать:

— Да что ты понимаешь! Ты феминистка, да? Я считаю, что феминизм это прямо террористическая организация!

Поспешно перевожу разговор в более безопасное русло, спрашивая о куске полиэтилена на полу — зачем? Отвечает неохотно, будто досадует, что сорвалась такая богатая тема.

— Я же на ткани рисую, неужели непонятно? Кладу на пол, если без полиэтилена — всё промокнет.

— А как вообще задумываешь рисунок?  

— Ни одна картина у меня изначально не рисуется в виде какой-то идеи. Начинаю какой-то бред рисовать, из него полоску, из полоски — кружочки, а потом что-то выползает из этого, потом на определённом моменте я думаю: ох, ничего себе, вот сюда надо вот эту, вот то добавить и получится вот это, вот это. И вот она вырастает во что-то, о чём я не догадывался изначально.

Мне кажется, я, как родился, сразу начал рисовать. Пока по больницам валялся (а я всё детство, считай, в больницах пролежал) нарисовал мильон пар кроссовок «Адидас». На листе помещалось пар 20, а у меня таких листов здоровенные стопки были. Придумывал разные новые модели, десятитысячная пара вообще космическая была! Мама потом говорила, что тайком от меня отправила рисунки на московскую обувную фабрику и ей оттуда ответили, письмо прислали, типа, когда подрастёт, пусть к нам идёт! НО я, видимо, так и не подрос.

Так и не подрос — кажется, это правда. Его горячность, упрямство, задиристость, его матерщина и даже то, как часто он отпускает шуточки на грани фола, по сути своей очень подростковые. В них нет отвратительного тяжёлого и сального подтекста. Просто слова. Просто человек. Художник. Просто перемирие — и нужно его чем-то заполнить.