Закарья Закарьяев. Владетель Лавки Древностей

Закарья Закарьяев.

Владетель Лавки Древностей

…Помню, разозлилась страшно и собиралась уходить, когда наконец-то явился тот, кого я ждала. Подошёл к моему столику и сразу вывернул карманы. Оттуда посыпались и разлеглись на столе непонятные железки, новенькие гвоздики в пакете, монеты, струны для гитары и ещё какая-то ерунда. Я смотрела на россыпь странных предметов и не понимала ничего. Вроде бы об интервью договаривалась с художником, разговор предполагался о живописи. А он не только заставил меня прождать минут 10–15, так ещё и предъявляет это железное барахло, явно рассчитывая, что я тотчас понимающе закиваю и легко прощу опоздание. А чуть позже я попала в его мастерскую. И всё стало ясно.

Это была прекрасная мастерская. Общий для нескольких частных домов двор по Богатырева, кран во дворе, две комнаты и крохотная прихожая, в которую приходилось протискиваться боком — большую часть её занимал деревянный мотоцикл. И всюду палочки от мороженого, черенки лопат, гвозди-шайбы-пробки-ложки в огромном количестве.

С того времени прошло лет восемь с лишним. Теперь Закарья перебрался куда-то в закоулки возле Восточного рынка. И комната у него одна, совсем маленькая, тесная. Сначала проходишь через дизайнерскую студию, куда перетекли уже готовые Заковы рыбы, лошадиные головы, птицы с черенком ложки вместо хвоста и кошелёк из старых монет. А после уже открываешь дверь мастерской, и первое, что бросается в глаза, — висящий на стене серп.

«О, а его я нашёл в моём родном селении, в Мюрего. Шёл себе по дороге, смотрю — валяется. Оглянулся, никого нет — опа! Нашёл, значит — моё! Если честно, то это вообще никого не интересует. Так мне кажется. А я вот мимо не могу пройти, жалко же, когда бесхозной делается такая вещь. Ведь кто-то её мастерил, она была нужна, работала. Вот серп и подобрал. Правда, рукоять была уже негодная совсем, трухлявая. А металлу ничего не сделалось. Я себе его и оставил».

Закарья снимает серп со стены. Мы отшатываемся. Комната, как уже поминалось, крохотная. В случае чего — не увернуться. А у серпа лезвие тёмное, зловещее, он и сам зловещий, похож на голодную острую улыбку. Зак проводит по этой улыбке беззащитными пальцами, любовно оглаживает серп и продолжает.

— У нас дома, в селении, много разных таких предметов: кувшины старые, большие тазы — я их называю параболические антенны; есть даже тканый треугольник (его мама моя сделала, когда ещё молодой была) для того, чтоб нести кувшин и не застудить бок. Ну, а как? Вода ключевая знаешь, какая холодная? Вот такую штуку под кувшин и подкладывали. Старые вещи, если, конечно, не совсем убитые — это же сгусток энергии! С ними связаны чьи-то жизни, какие-то истории, им нужно давать вторую жизнь. Вот, смотри, какой стул я сделал!

 Точнее, восстановил. Нашёл фанеру для сиденья, приладил, красной краской покрыл, и он как дизайнерский, правда? Меня вообще раздражает, если вещь слишком новая.

Зак шевелит в воздухе пальцами, будто подманивает подходящее слово, точное слово.

— Наглая?

— Да! Наглые они! Слишком блестящие, слишком красуются и выпендриваются! Я иногда знаешь, как делаю? Наждачкой мелкой протираю. Немножко прошёлся наждаком, и всё — уже нет наглости, нет пошлого блеска. Уже смысл и характер у вещи проявляется. А вот разные золотые краски, декупаж всякий — раздражают ещё больше. Мне нужен природный вкус. Скажем так. Без вкусовых добавок.

Закарья притрагивается к стулу, и под его рукой старый-новый стул с красной форсистой «сидушкой» будто выгибает спинку от удовольствия.

— Сначала я старьё всякое подбирал с расчётом сделать арт-объект или части их использовать. Даже безликие бесхарактерные деревяшки могут сгодиться. Для багета, например. А потом стал жалеть эти вещи, вроде как они живые. Мне уже друзья всё-всё своё отдали и теперь звонят иногда: — Слышишь? Я сегодня на Батырая такую штуку видел! Как раз для тебя!

Как только серп был снят со стены, на ней проявились другие штуки. Будто до этого держались в тени, тушевались, а в отсутствии Главного осмелели и выступили вперёд. Тут же слетела на пол одна из шляп. Закарья поднимает её, нахлобучивает на голову.

— Тут шляпы. Вон феска висит, я её в 2014 году из Стамбула привёз как сувенир. Хотел полную одежду этих вертящихся дервишей — белую рубаху, красный кафтан. Но это всё не осилил по деньгам. Хватило только на феску.

Это для меня память о 1997–1998-м годах. Это у нас в Мюрего и в Избербаше страшно модным было: шляпа, жилетка, сапоги ещё на скошенном каблуке — ковбойский такой прикид. Эту шляпу — первую в моей коллекции, друг подарил, односельчанин мой. Я её на нём увидел и буквально потерял покой. 

Ну он всё увидел, понял, сделал такой вот царский подарок. По селу так ходить было не слишком комфортно. Немного косо смотрели. Как на придурка. Но я-то чувствовал себя страшно крутым! Как байкер из американского кино! Тогда, наверное, и стал мечтать о мотоцикле. Даже деревянный сделал, помнишь его? Сейчас он в одном из магазинов в Избербаше — я им его отдал. И вот гляди, значит, в 97-м, можно сказать вместе со шляпой, я эту мечту получил и через 14 лет, в 2011-м, купил себе настоящий Кавасаки — мой первый личный байк! А шляпа до сих пор у меня. Когда сильно устаёшь, чувствуешь себя седым, старым — надеваешь эту шляпу, вспоминаешь то беззаботное время и сразу веселеешь!

А вот две кепки «аэродром». Одна девушка подарила, зная моё пристрастие к шляпам. Но они ненастоящие, так, заменитель. Настоящий грузинский или азербайджанский «аэродром» — это же прямо поэма! Там всё было выверено, чтоб такой именно ширины и на столько сантиметров сзади приподнят, и чтоб из правильного материала, в мелкую клеточку. Иногда думаю — это ж кто-то догадался, придумал, запустил. Гениальный какой-то человек, ведь поймал фишку, что-то неуловимое! И так долго мода на них держалась на Кавказе. Рядом кепку видишь? Многие даже не понимают, что она из дерева выточена, пытались примерить, ага.

Вот тут учалтан стоит, поставец — у моей мамы такой был. Но он мне просто о детстве напоминает и красивый сам по себе. У меня в работах мало этнического, скорее, общечеловеческие вещи. Некоторые все пытаются к корням вернуться и увязают в них совсем, не могут потом вылезти.

Бутылки мои нравятся? Очень хороши для натюрморта, прочные и хрупкие одновременно, и лаконичность формы ещё. Мне стекло само по себе очень нравится, хоть какое оно, цвет, всё остальное — не важно! Алихан из Кубачи, ювелир, отдал мне свои мензурки разные, некоторые с кислотой, так я их даже отмывать не стал. Оставил следы реакции. Так что эти мензурки тоже с прошлым. С историей. А вон та зелёная бутылка напоминает женщину, правда? Линии плавные…

Вот ещё маленькие флаги, они из тех стран, где я побывал, где выставки были. А тут смотри — камыш. Я в Китай летел через Питер. И обратно так же возвращался, через Питер. Задержался там немного, жил недалеко от города, у друга, Алишер его зовут. И мы, значит, с ним гуляли много по окрестностям. Вижу — камыш. Почему-то подумал сначала о Китае. А потом уже не думал — полез, нарвал, забрал с собой. Мы такой в детстве рвали, но наш был худой, а тут эти коричневые батончики — они побольше, пожирнее, что ли.

Знаешь, я вот понял — я цепляюсь к вещам, которые не чужие, которые родственные, с детства ещё родственные. А к незнакомым — присматриваюсь. Я их не знаю, у меня нет к ним ни любви, ни доверия.

Божичку, — думаю я, — «батончики» камыша… Привёз в Дагестан из Питера! И это, побывав в непостижимом Китае, откуда не привёз почти ничего! Потому как там, в Китае, всё незнакомое, ни к чему не прикипела душа… А вот тут рядом, в ящиках, вещи всё больше понятные, привычные. Разобранная клавиатура, к примеру. Монетки. «Собачки» от замка-молнии. В каждой из них, может, и нет загадки, но они надёжные, а в пальцах Закарьи собираются в армию и образуют нечто совершенно новое, знакомое по сути, но будто вывернутое наизнанку. Как это уже было с выставкой, которую Закарья назвал «Блошиный рынок». Я писала о ней.

«Приходите, приходите же на Блошиный рынок. Тут вас завертят, оберут и обманут, тут вас заморочат и посмеются над вами, вас облапошат, но вы уйдёте счастливым. Тут вам продадут телушку за полушку, обменяют рубль на целковый, а алтын серебра не сломит ребра. Приходите, и вы увидите, как играючи меняются местами стекло и пробка, в результате всё равно образуя бутылку. Как из камня растёт Яйцо, а в Яйце сумочка от «Луивюиттон», а в ней чёрный кошелёк с чёрным-пречёрным налом, в нём запечатана долгая Кощеева смерть. Тут старый мудрый попугай по имени Борягадает вытащит для вас счастливый билетик с письменами на древнем языке, и вы ничего не сумеете прочесть, но засмеётесь, и на сердце у вас станет легко. Вы купите тут деревянные кеды, заплатив за них заботами и печалями, и побредёте дальше, спотыкаясь о гигантские орехи, которые никому не под силу расколоть, примеряя когда-то модную кепку «аэродром», возможно, последнюю на свете, расшифровывая загадки, которые окажутся буквально прочитанными метафорами».