Андрей Петрухин То было еще до войны…

Города в памяти

…Знал я о существовании записок отца давно, но при его жизни не читал, откладывая на потом, хотя он неоднократно предлагал. Вот это «потом» и наступило, теперь я всё прочитал. Две  обычные 96-листовые общие тетради, исписанные им почти от корки до корки.

В тех записках отец рассказал о первых двадцати пяти годах своей жизни, о детстве и молодости, которые пришлись на лихие 30-е и 40-е годы прошлого века и были насыщены событиями разнообразными и драматичными, среди которых голод, мор, скитания, тюрьма, война, бомбёжки, артобстрелы... 

Читал я обо всём этом и раньше — нечто, написанное какими-то незнакомыми, почти виртуальными людьми и тщательно отредактированное, воспринимая описанные там бедствия, страдания, гибель миллионов людей сторонне, как бесцветную статистику. События же, изложенные отцом — это совсем не статистика, согласитесь....

Андрей Петрухин

То было еще до войны…

(отрывок)

Дербент

И вот в 1935 году мы с мамой обосновались в совхозе имени Карла Маркса, что расположен неподалёку от Дербента. На одном из участков огромного виноградника под самой горой была разбита большущая палатка, в которую и поселили нас, несколько человек рабочих, выдав в качестве кроватей деревянные топчаны. Настоящие кровати тогда были лишь у состоятельных людей, а такая голытьба, как мы с матерью, спали на нарах с матрацами, набитыми соломой. Ещё всем выдали марлевые пологи, чтобы спасаться от комаров.

При помощи больших тряпок и кусков брезента эта палатка была разгорожена на комнаты, в одной из которых мы с матерью и поселились. Спали мы с ней на одном топчане, питались кое-как хлебом с солью и иногда подсолнечным маслом. Бывало, нальёшь масла в миску, посолишь его, макаешь хлеб и ешь — вкусно...

Часто нас выручали бычки, которых я приладился ловить в море на удочку. Море было вроде и далековато от той горы, под которой мы жили, но бойкому пацану ничего не стоило пробежать три километра. И вот я почти каждый день то с ребятами, то один бегал рано утром на берег и через пару часов тащил уже домой кукан бычков, а бычки тогда ловились крупные да чёрные большей частью. Мать их как нажарит, да как наедимся жареной рыбы — вкуснота опять же!

Бывало, поднимался шторм, и бычки уходили от берега, так мы приноровились ловить укачанных судаков. Купаемся и смотрим, где в волнах кувыркается судак, так его, полубессознательного, хвать — и на берег...

А однажды был большой шторм, и стали мы с ребятами играть в волнах, подныривая под них. Я нырял уже неплохо, но под одну большую волну немного запоздал, и она меня как ахнула по боку — захватило дух, что еле-еле выбрался на берег. После этого случая я стал осторожнее с морем.

Работали мы с матерью на винограднике оба, она на подвязке лозы к таркалам, а я собирал пестрянку.

Как только весной распускались почки винограда, тут появлялась эта гусеница пестрянка и начинала объедать почки и молодые листья. Сейчас этого вредителя травят химикатами, а тогда собирали вручную. За самых ранних гусениц платили три копейки за штуку, потом, когда её становится больше, платили уже по копейке, а уж когда совсем много, то на копейку надо было собрать пять штук. Собирали их в консервные банки с керосином, а к вечеру сдавали бригадиру по счёту. Некоторые из нас, особенно девчонки, иной раз зарабатывали на этом больше, чем взрослые.

Вот начал поспевать ранний виноград, охрана не давала к нему прохода  — пацанам тем более. Самый первый виноград собирали особо доверенные люди, сразу упаковывали его в решета. Я же всё равно ухитрялся забраться в виноградник, а там и сам наедался, и несколько гроздьев приносил матери. Когда же начинался массовый сбор, то тут ешь, сколько хочешь, лишь на мускат был постоянный запрет.

Как известно, что под запретом, того и хочется больше всего, и я однажды выбрал благоприятный момент и забрался в мускатный виноградник. Уселся я там под куст, а вокруг гроздья висят, как крупные початки, длинные и такие же плотные. Ел я их так же, как едят пареную кукурузу, обгрызал вокруг, а остатки, как кочерыжку, выбрасывал.

Много я тогда съел этого муската, ел в запас, потому что не знал, придётся ли ещё его пробовать, а когда пришёл домой, принеся с собой несколько кистей матери, мне вдруг стало плохо, настолько плохо, что я тут же потерял не только сегодняшнюю пищу, но, пожалуй, и позавчерашнюю. Мать, бедная, не знала, что со мной делать, но всё обошлось. На следующий день я уже был здоров, но на виноград, и не только на мускатный, не мог смотреть месяца полтора, уже потом понемногу начал есть, ведь питание состояло в основном из него и хлеба.

Заработки на винограднике были плохие; всё, что мать зарабатывала, уходило на наше скудное питание; и если ей удавалось сэкономить 3-4 рубля, то мы с ней шли семь километров в Дербент на базар. Там она покупала граммов 200–300 колбасы, а если ливерной, то и целый килограмм, тут же мы с ней садились и ели её, а потом бродили по базару.

А на нём в те времена от одних запахов можно было слюной изойти, чего только не продавали: чуреки горячие, чебуреки и пирожки, блины и вареники, шашлыки и всякие печёнки-селезёнки, рыбу на любой вкус: жареную, пареную, вяленую и свежую. А бычки жареные стоили 10 копеек кучка из десяти-пятнадцати штук, так вот мы больше на них и нажимали, как на самое подходящее по нашему карману блюдо.

Заработки были, как я уже сказал, никудышние, их едва хватало на пропитание, в школу я так и не пошёл по причине нашей бедности.

Всё бы ещё ничего, кое-как можно было бы жить, да вот привязалась к нам с матерью малярия, да хорошо ещё, что в разное время она нас трепала, один день меня, другой день мать, позволяя нам друг за другом ухаживать. А болезнь эта такая гадкая — хуже нет.

Приступ малярии начинался часов в 10 утра: в летнюю жару ты начинаешь мёрзнуть, ложишься в постель, укрываешься с головой, на тебя наваливают все одеяла, тряпки, матрацы, а ты всё мерзнешь, зубы цокают, сжимаешься в комок, а всё равно все мышцы дрожат — и так часа два-три, а потом начинается жар. Тут долой все одеяла, тряпки, рубашки, и только успевай подавать воду, так хочется пить, а жар такой, что люди порой теряли сознание.

Во время приступа мать обычно сидела около меня, обкладывая с головы до ног влажными полотенцами, и так часа три, потом температура падала — и к вечеру ты опять здоров. А на другой день та же история вновь, но теперь с матерью.

И до того нас замучила эта малярия, что однажды мы собрали свои узелки и давай бежать прочь от неё. Приехали в Махачкалу, и тут болезнь как рукой сняло.

Перезимовали мы в Махачкале с горем пополам, сперва приютили родственники на некоторое время, а потом поселили нас в подвал портовского дома, потому что мать устроилась уборщицей в порт.

Но вот наступила весна, и нас снова потянуло в Дербент, там, что ни говори, было легче прожить. Приехали опять в тот же совхоз, на тот же участок, и всё повторилось в прежней последовательности. И когда нас снова в разгар лета доконала малярия, то мы опять решили уехать, но не в Махачкалу, а в Мамедкалу: кто-то посоветовал матери поехать туда в совхоз на уборку яблок.

И вот мы снова пошли в Дербент на станцию. В этот раз, больные, истощённые, еле волоча ноги, шли по путям железной дороги, как вдруг сзади, не останавливаясь, налетел поезд, почти из-под колёс которого мы с матерью попрыгали в разные стороны на насыпь. Когда поезд промчался, мы ещё долго приходили в себя от испуга, а потом поплелись дальше.

Придя на вокзал в Дербент, мы узнали время отправления поезда, купили билеты до Мамедкалы, один взрослый и один детский, и стали ждать. Есть хотелось невыносимо.

— Пойдём в ресторан, — сказала мать.

Пришли мы в привокзальный ресторан, сели за стол, а подошедший официант с улыбочкой и как-то насмешливо поинтересовался, что будем заказывать.

— Ты, мил человек, не смейся, — ответила ему мама, — у нас всего в кармане рубль да двадцать копеек, на которые надо прожить ещё дня три, а лучше посоветуй, чего бы нам похлебать подешевле.

Наверное, официанту стало неловко после этих слов, убавил он свой гонор и предложил нам суп с ушками, как самое дешёвое блюдо из имевшихся по 10 или 11 копеек за порцию. Ели мы тот суп и восхищались. То ли мы были настолько голодны, то ли суп действительно был очень хорош, но потом мы всю жизнь вспоминали его.

Вот подошёл поезд, мы сели в вагон и поехали, а сойти нужно было на второй остановке, но состав там лишь как-то притормозил, не остановившись, и пошёл дальше, и мы, не будучи уверены, Мамедкала это или нет, проехали мимо своей станции. Тут в вагон зашёл ревизор с проверкой билетов, а мы уже зайцы, безбилетники. Мать подала ему билеты и замерла, бедная, в ожидании, что же будет. Ревизор, почти не глядя в документы, пробил их компостером и пошёл дальше, по-видимому, прочитав в спешке надпись Мамедкала как Махачкала.

Когда он ушёл, мать перекрестилась:

— Слава тебе, господи, пронесло.

Вот так волею случая на этот раз мы опять оказались в Махачкале, теперь уже на более долгое время. Мать снова устроилась на работу в порт уборщицей, и опять нас поселили в подвал, но уже в другой, под магазином в большом доме, который стоит напротив вокзала.

Подвал был большой, в нём жило несколько семей, и каждая семья была отгорожена простынями, бумагой, либо чем-то ещё. Такая комната была отгорожена и для нас с мамой.

На этот раз она решила-таки отдать меня учиться, и пошли мы с ней в 4-ю школу, которая тогда находилась на улице Оскара, где теперь стоит большой пятиэтажный дом, пришли к директору. Директор и учителя побеседовали с матерью, потом дали мне газету и предложили почитать. Я прочитал, что указали, и меня сразу определили во второй класс, где я, двенадцатилетний мальчишка, оказался выше всех ростом. Там я и начал учёбу.

Читал и писал я, конечно же, лучше всех, научившись этому самоучкой, а вот арифметика стала для меня проблемой. Помню, как на третий или четвёртый день учёбы меня вызвали к доске, и учитель продиктовал:

— 17 плюс 18 сколько будет?

Я написал цифры на доске и долго стоял, думая, как же это сложить, но так и не сложил. Позднее, усердно занимаясь и выучив таблицу умножения, я немного выровнялся с классом, но всё равно арифметика навсегда осталась для меня одним из самых трудных предметов, особенно тяжело давались задачи. Забегая вперёд, скажу, что совершенно непостижимым для меня оказался ещё один школьный предмет — немецкий язык.

В том году я сумел подтянуться и закончил его с переводом в 3-й класс, в который пошёл уже на Кубани, где мать работала дояркой в молокосовхозе.

А в Махачкалу мы приехали вновь через два года — теперь уж насовсем.

Махачкала

По приезде в Махачкалу мать по знакомым следам снова устроилась на работу в порт уборщицей, а жилищем у нас опять стал подвал. Но в этот раз в подвале мы прожили недолго, вскоре ушли на квартиру к моему двоюродному брату Андрею Данилову, так вот у него в коридоре мы и жили.

Наступила осень 1939 года, я пошёл в пятый класс в 3-ю школу, ту самую, мимо которой мы ходим всю жизнь. Учился я там совсем недолго — что-то около месяца или полутора. Стали мы изучать немецкий язык, который мне совсем не давался, начались мои невыполнения уроков, вызовы матери в школу и прочие неприятности. Я сперва держал позицию, упрямства хватало, а потом и вовсе бросил школу. Уж как ни уговаривала меня мать продолжить учёбу, не смогла — я наотрез отказался и заявил, что пойду работать.

Началось моё безделье и шатание по городу, и чтобы иметь хоть какой-то минимум для самоличных расходов, приходилось соединять приятное с полезным — подрабатывать, гуляя. Была у меня мечта — уж очень хотелось стать металлистом, то есть слесарем или токарем, и по этой причине я часто околачивался около управления завода, которому позднее присвоили имя Магомеда Гаджиева. Ходил я туда узнавать, какие у проходной висят объявления, кто требуется на работу, попутно же заглядывал на металлосвалки, каких около завода было достаточное количество, и собирал цветной металлолом. Ещё поживиться брошенным металлом, в том числе и свинцом, можно было в порту вокруг мастерских. Тогда в городе были пункты по приёму вторичного сырья: меди, бронзы, свинца, всяких тряпок, костей, старых галош, но самым ценным считался металл. Бывало, соберу да сдам металлолом — глядишь, заработал рубль-полтора. Когда металла не было, занимался рыбалкой, ловил бычков и тарашку с баржи, которую выбросило штормом на берег около «дома грузчиков» — мы жили рядом с ним.

Частенько в числе других мальчишек занимался я и рыбалкой другого рода. На городском пляже Махачкалы в то время был рыбный промысел, на берегу стояли вкопанные в песок воротушки, которыми вытаскивали невод. Много раз случалось наблюдать, как ловят неводом рыбу, доводилось даже помогать крутить воротушку. Невод был огромный, его сначала целый день собирали на огромную байду — такую грузовую лодку. Потом ту байду тащили медленно на буксире прочь от берега одна-две вёсельные лодки — тогда моторки были ещё очень большой редкостью, и часа три-четыре ссыпали этот невод в воду, уходя в море на километр-полтора, потом путь закругляли в обратную сторону и укладывали огромную сеть уже в направлении берега. Этим неводом огораживали с квадратный километр, а то и больше, а когда заканчивали заброс, то оба конца сети закрепляли на воротушки и начинали  их вращать.

Вытаскивали невод почти так же долго, как и забрасывали, но когда подводили его поближе, то вода внутри начинала кипеть от улова, и чайки тучей кружили над ним. Когда же невод подтаскивали уже совсем к берегу, внутри него образовывался котёл, набитый рыбой, а уж тогда начинали черпать эту рыбу зюзьгами — такими черпаками из сеток, и насыпать её в тачки, которые грузчики по настилам из досок возили в лабаз.

Вот тут и начиналась наша ребячья работа. На стыках настила тачки прыгали, рыба из них выпадала, а мы её хватали и складывали в свои сумки, а порой и выхватывали прямо из тачек по рыбине или по две. Иной грузчик цыкнет на тебя — убежишь, а другие молчали, даже подсказывали, какую покрупнее взять, ведь промысел от этого не обеднеет. Случалось так, что один день невод закидывали да вытаскивали, а потом два-три дня, а то и четыре вычерпывали и вывозили рыбу.

Ну а рыба тогда ловилась отменная: залом, селёдка-пузанок, вобла — теперь такой нет. В рыбном магазине на Буйнакской улице, он и теперь находится на том же месте (увы, уже нет. – Ред.), какой только рыбы не было! Вобла солёная и копчёная, лещ в любом виде, сазан свежий и вяленый разрезанный со спины, залом — это крупная селёдка в полметра величиной, самая жирная и самая вкусная из всех селёдок — тоже в любом виде, кутум вяленый, осетры и севрюги копчёные. Чёрная икра упаковывалась в плоские жестяные банки с крышками, на которых были нарисованы севрюги, и эти банки весом от 100 грамм до килограмма всегда лежали горками на витрине.

Видеть всё это приходилось часто, но пробовать не удавалось, так как по нашим средствам для нас самой доступной рыбой была солёная вобла, она тогда стоила по сор­там что-то от 9 до 18 копеек за килограмм. Вот эту воблу мать частенько покупала, отмачивала её, отваривала, и мы ели её с картошкой, а летом с помидорами.

Ещё часто бывали в продаже сазаньи головы, которые привозили с консервного завода, стоили они совсем дёшево, кажется, 4 или 6 копеек за килограмм. Мать варила из них отличную уху, да и сами головы были очень вкусны.

Вот так и жили большей частью на хлебе, картошке и рыбе. Мясо на столе бывало нечасто, в месяц раз или два, да и не само мясо, а требуха или гусачок, но мать из этого готовила такие блюда, что язык проглотишь. Тогда эти продукты продавались в ларьке прямо на бойне, которая находилась там, где сейчас мясокомбинат; стоили они тоже дёшево, но всё же дороже сазаньих голов, и на них мать нечасто могла выкроить средства; ну а насчёт хорошего мяса нам и думать не приходилось.

Иногда мать покупала колбасу, конечно, самую дешёвую, и то грамм 200-300, а когда и полкило, и то для того, чтобы побаловать меня. Купит, бывало, себе отломит кусочек, а остальное мне — ешь, говорит, а я больше не хочу. Я, конечно, тут же, не отходя от кассы, съедал этот кусок колбасы вместе с коркой и  очень удивлялся тому, что другие люди колбасу очищали либо выковыривали кусочки сала и убирали. Вызывало недоумение, как это человек выбрасывает самое вкус­ное, что есть в колбасе, и не может съесть такой маленький кусочек сала. Теперь всегда вспоминаю ту жизнь, когда сам ем жареную колбасу и выковыриваю жирные кусочки.

Я тогда не был знаком с состоянием сытости, но и не задавался вопросом, почему жизнь так сложилась. Просто знал, раз уж нет денег на что-то более вкусное и хорошее, значит надо есть то, на что их хватает: хлеб, посыпанный солью и политый водой, лук, редьку, помидоры и прочую самую доступную и дешёвую снедь, принимая всё это, как должное, ни на что не сетуя и не унывая. Это была моя привычная жизнь, и я знал, что изменить её в лучшую сторону никак нельзя без денег.

1939 год

Случилось это на базаре, который был около церкви, стоявшей тогда рядом с площадью Ленина около почты.

В какой-то день болтался я там бесцельно и познакомился с одним пацаном по имени Абакар. Поболтали мы с ним о том о сём, тут он и говорит:

— Пойдём теперь работать.

— Куда, — спросил я, думая действительно про работу.

— Идём по прилавкам ударим.

Тут я понял, что он мне предлагает, и начал отказываться.

— Да ты не бойся, для тебя никакой опасности нет, — сказал Абакар, — будешь ходить по рядам и отвлекать внимание торговок, больше от тебя ничего не требуется.

— Ну раз так, то пошли.

И вот гулял я с лицевой стороны прилавков, прицениваясь к разным фруктам и овощам, а он в это время ходил с тыльной стороны. У торговок и сейчас есть манера класть деньги прямо на прилавок под газету — то мелочь, а то и бумажные рубли; и пока я спрашивал цену, щупал товар, пробовал, Абакар извлекал из-под газет деньги.

В первый день мы немного «поработали» и ушли с базара. Абакар из украденного выделил мне что-то. Договорились «работать» и завтра.

На следующий день начали так же, как и вчера, но торговки, видать, обнаружили вчерашние убытки, догадались, кто в этом виноват, и, увидав нас, стали орать:

— Вот они, лови их!

Мы, не раздумывая, давай драпать оттуда.

После этого Абакар стал звать меня на дальний базар, так тогда называли Первый рынок, но я отказался под предлогом того, что далеко очень. Так наше совместное предприятие закончилось. Встречались мы с ним тогда ещё несколько раз как знакомые, но «деловых предложений» он мне уже не делал, наверное, нашёл другого подручного.

Забегая очень далеко вперёд, скажу, что уже после войны, после того как я демобилизовался, попал однажды на Первый рынок вместе с Виктором Д., который тогда был налоговым инспектором горфинотдела. Он держал в руках всех сапожников, портных и прочих ремесленников, знал на базаре всех и имел дела с дирекцией.

Зашли мы с ним к директору рынка, усатому невысокого роста мужику, поздоровались, и Виктор назвал его Абакаром. Лицо его показалось мне очень знакомым, но вспомнить точнее я не смог. Он тоже смотрел на меня, но не признал.

Меня долго мучил вопрос, откуда я знаю того человека, директора рынка, покуда не припомнился случай на базаре из далёкого предвоенного года. Когда в следующий раз, опять же с Виктором, я снова попал к этому Абакару, то спросил, не вспомнил ли он меня, и после отрицательного ответа напомнил ему историю с торговками. Ему стало вроде и неловко перед Виктором за этот случай из прошлого, но всё равно мы посмеялись от души над тем, как от базарного воришки человек вырос до директора базара.

Я тогда несколько раз делал попытки устроиться куда-нибудь учеником слесаря или токаря, но на заводе Гаджиева и в порту со мной сразу прекращали разговор, как только узнавали, что образование моё закончилось четырьмя классами. Будь у меня за плечами хоть классов семь, то могли бы принять в ученики.

Думаете, я тогда жалел, что бросил школу или задумался о продолжении учёбы? Ничего подобного, даже мысль об этом не приходила в голову, я продолжал болтаться без дела, играл в альчики и в джяй на деньги, пробовал даже в карты в «двадцать одно». Случалось и выигрывать, и проигрывать, но я никогда не входил в азарт даже при выигрыше,всегда  умел  вовремя остановиться, наслушавшись легенд о том, как люди проигрывали в джяй дома и жён. Ценного имущества у меня тогда не было, но был опасен любой проигрыш, хотя играть приходилось по мелочи, от копеек до трёх-пяти рублей, но вся наша повседневная жизнь с матерью измерялась копейками. В случае выигрыша я прекращал играть, как и при проигрыше, желая сохранить добытое.

Дом, в котором мы жили, стоял последним в ряду, да ещё был немного прикрыт углом вышестоящего предпоследнего дома — как раз на том месте начинается поворот дороги. Дом и теперь стоит там же, но он уже не крайний на улице, которая с тех пор застроилась; тогда же вся Анджи-Арка была пустой, и напротив находился каменный карьер.

Рядом метрах в семидесяти по дороге к городу находился  туннель, который пробили вглубь на полгоры в направлении Вейнеровского парка. Говорили, что хотят сделать подземный проход для пешеходов под нашей Анд­жи-Аркой, и если бы его сделали, то этот туннель, пожалуй, оказался бы прямо под нашим теперешним домом.

В туннеле в то время был притон всякого сброда. Иногда милиция устраивала облавы и оттуда вывозили по 30–40 человек шпаны; и наша крайняя хата всегда была под их наблюдением. Выследить нас с матерью, да, собственно, меня одного ничего не стоило. Все взрослые уходили на работу, ну а мы с Шуриком разве могли усидеть дома? У нас было множество дел поважнее. Случилось несколько краж, возможно, эти случаи послужили причиной перехода матери на другую работу. Она устроилась сторожить вулканизационную мастерскую от известкового завода, и нам дали квартиру в бараке этого завода.

Вулканизация — так называли саму мастерскую, стояла метрах в пятидесяти от барака около торца тюремного забора со стороны, противоположной вокзалу, почти рядом с верхним углом огорода нашего соседа Гимбата. Вся гора вокруг тюрьмы вплоть до 3-й школы была тогда пустой, только после войны там стали раздавать участки под застр