» » Замри, умри, воскресни

Замри, умри, воскресни


Замри, умри, воскресни


На дворе трава, на траве мочало,

У неё на полке — волшебный шар.

В нём хранятся: ключи, перебор гитар,

Листья гинкго, густой аромат сигар,

Шум базара, браслетик для входа в бар,

Ну и прочей подобной фигни немало.


Для чего? Для радости — только лишь:

Взял в ладони, дурак такой, и глазеешь.

Пусть в ночи рыдаешь, с утра седеешь,

Улыбаешься кривенько, как умеешь,

И о разном хорошем под нос молчишь,


Мол, вот так вот и так, мол, вернусь опять

К этим барам пивным, барахолкам, лавкам,

Подворотне, где брешет весь вечер шавка,

Подведу глаза и надену шляпку,

Научусь без повода не страдать,


Торговаться до хрипа на старых рынках...

Шар волшебный как память, как артефакт.

Станет плохо, достанешь, сожмёшь в кулак

Жёлудь, ключик, браслет, гулкий лай собак,

Свои нервы и жёлтые листья гинкго.


Борис Войцеховский





У Борхеса — да, это как раз ты помнишь отчётливо, и саму книгу из серии «Трилистник», так вы её называли, и погружение в непривычную воду непривычной литературы, и то, как не хотелось отдавать книгу, как придумывала отговорки «забыла», «в сумку не влезла», но так и не решилась просто не отдать, — есть рассказ «Фунес — чудо памяти». Он про человека, который как-то свалился с лошади и в голове у него произошло удивительное — каждый из прожитых дней он мог восстановить по секундам. Правда, и на вспоминание уходило столько же — целый день.


Может быть, тебе так детально и не надо, но в последние лет двадцать ты замечаешь, как кто-то крадёт у тебя воспоминания. Хорошо ещё — тащит пока преимущественно скверное. Потому ты, смеясь, говоришь «я очень счастливый человек», мол, заточена под это — чувствовать и помнить радость, и говоришь это, ничуть не кривя душой. Но то, что у тебя осталось, то, что успела зажать в кулаке, равно ли тому, что было раньше?

Может, это стало причиной, а может, просто понравились эти стеклянные дурацкие шары за смешные деньги и с пробковой крышкой. Они идеально ложатся в руку, заполняя ладонь. Иногда кажется, что чуть ли не самое важное в жизни, чтобы что-то вот так плотно, не оставляя зазоров, заполняло твою ладонь. В общем, ты видишь эти шары и вдруг покупаешь их. Сначала один, а затем приходишь через день и покупаешь ещё, пока даже не зная, зачем они и к чему их можно приспособить.

А после одним хмурым пражским утром ты выходишь покурить на балкон — в этом октябре ты очень много куришь — и находишь там  лист. Ты стоишь и смотришь на внутренний двор твоего дома. Вертишь этот лист в пальцах и думаешь, как странно, что умер близкий друг, такой близкий, что уже даже и не друг, а ты вот ничего не можешь извлечь из этого факта. Только изум­ление. Он просто не может пробиться к тебе, в тебя, получить доступ к слёзным протокам, к сердцу и горлу, будто настоящая ты спрятана, помещена в прозрачное, неуязвимое, круглое.

Невыносимая лёгкость бытия — так сказал один пражанин; и ты, в три приёма, тушишь окурок в блюдечке, повторяя вслух:  

«Невыносимая. Лёгкость. Бытия».


В общем, ты берёшь этот лёгкий лист и кладёшь его в шар. И сразу всё обретает смысл, и у Шара появляется имя и предназначение. Теперь ты будешь складывать туда свои дни. А чтобы не хихикали у тебя за спиной и не крутили пальцем у виска, будешь называть это немного по-детски — Шар для Радости.

Кстати, тот самый борхесовский Иренео Фунес составил свою систему и скучное число, к примеру, семь тысяч сорок обозначал словом «поезд». С твоими Шарами, а их пока два, дело обстоит похожим образом. Посторонний видит щепку, гайку, пуговицу, но для тебя они — способ уцепиться за деталь, за разболтавшуюся ручку, за ржавую петлю, за торчащий кривой гвоздь и вытащить слегка упирающийся ящик, в котором…

Тот самый Лист. Он с дерева гинкго. Кто-то рассказывал, что именно под этим гинкго принц Сидхартха Гаутама и получил своё просветление. Откуда, с какого дерева он попадал на твой балкон, если живёшь ты на пятом, выше — только одни соседи, и на их балконе лишь фикус в горшочке, и никакого Гаутамы. Будто кто специально кидает их с крыши каждое утро. Понемножку кидает, экономя.

Тут сейчас нужно про дом и про саму Прагу. Она тебя не впустила. Столько лет, столько чёртовых лет думать о ней как о земной проекции Вечного Города, твоего Города, и потом попасть туда и не узнать ни камня, ни стены, ничегошеньки. Очень нарядно, очень красиво — и всё на этом.


А дома тут устроены так: они собираются группками, плечо к плечу, образуя квадрат, и запирают свои нарядные двери. Если у тебя нет ключа, то тебе и не увидеть изнанку, не узнать, что стены их, не обращённые на улицу, а упёршиеся лицами друг в друга, немного расслабляются. Будто расстёгивают верхнюю пуговичку рубашки и переобуваются в домашние, растоптанные удобные туфли.

У каждого дома есть свой внутренний дворик. И в такой дворик выходят окна Тайной квартиры, что в доме напротив. Ты так и зовёшь её — Тайная. Иногда видишь, как на балкон выходят и курят там миниатюрные смуглые и раскосые люди. И на окнах этой Тайной лиловые портьеры, и фартук у мелькнувшей за стеклом девушки тоже лиловый.

«Это Триада, — говоришь ты другу, который тебя и приютил, — точно она! Или что-то похожее. Посмотри, какие они стремительные и опасные. Я думаю, они по ночам выбираются на крышу и, переходя с одной на другую, доходят до нашей. И стоят там, кидают листья, которые им привозят контрабандой с родины. У них там, в триадстве, растёт гинкго?»

А друг фыркает и отвечает: «Ты казёл! Это тайский массажный салон, и работают там казахи и киргизы».


Друг смотрит на тебя любовно и снисходительно, он живёт в этой самой Праге и умеет, не запинаясь, произносить слово «Трдельник». Поэтому ты не говоришь ему, что он сам казёл. И даже не ищешь больше взглядом дерево гинкго. Просто каждое утро выходишь на балкон, поднимаешь новый листок и киваешь лиловым портьерам в доме напротив.

Радость, сейчас нужно из всего извлекать радость, повторяешь ты. Бросаешь в Шар монетку в пять крон. Крохотные ключи, найденные на дне сумки в тот самый день, когда тебе дали настоящие, от этого самого дома: один ключ от двери в подъезд, второй от квартиры. Зелёный прозрачный камешек, он по цвету совсем как бутылка Бехеровки, у неё особый лекарственный привкус, и это очень смешно — ты вроде бы и выпиваешь, и глотаешь микстуру.

Кстати, праздники излечивают. Почти от всего. И яркие цвета — тоже. Крохотные тыковки были куплены на Хэллоуин. И ты с внезапно найденной девушкой из твоей позапрошлой жизни приготовилась отмечать его со всей нечеловеческой силой. На тебе был парик, цыганистый, длинноволосый.  А Танюха так туго зашнуровала корсет, что её бюст… В общем, тыковки символизировали сразу всё, если кто не понял.


Вы шли по ночной Праге, мотая юбками, чувствуя себя двумя женщинами-кошками и ещё Чёрными Мамбами; а после долго стояли у входа в ночной клуб, и вас пропустили бесплатно. На вас было столько косметики, что охранник сказал: «с тех, кто в костюмах, денег не берём». Вы пробыли там совсем недолго, оказывается, много и не надо. Можно даже вообще не ходить никуда, кроме как в булочную, и чувствовать себя прекрасно. Знание о возможностях иногда заменяет участие. Две Чёрные Мамбы шли домой по спящей Праге, раскланиваясь с ведьмами, скелетами и девочками у которых на голых животах губной помадой были криво нарисованы шрамы. Вспоротые девочки тоже шли домой.

В Шар попадали разные штуки. Игральная кость зелёного цвета. Она напоминала, что есть такая штука, как удача, и тащила за собой тихий день. Прозрачная капсула с касторкой, сослепу принятая тобою за бусину опалового цвета.  Бумажный браслетик из другого ночного клуба. Палочки корицы, выловленные из глинтвейна на Староместской площади. В последний день перед отъездом ты увидишь там квартет — четырёх старых лабухов, циничных красноносых, играющих что-то залихватское. Остановишься перед ними, а потом, не удержавшись, пойдёшь танцевать, одна, как полный придурок. И вездесущие японские туристы будут делать селфи на фоне тебя, размахивающей конечностями и плачущей непонятно почему.

А ещё Шар приютил жемчужную серёжку. Ты нашла её в лавке старьёвщика на улице с названием Ячменная. Хозяин был такой древний, что кажется, сидел в этой лавке с начала времён. Видел, как толпа тащила топить Яна Непомуцкого. Как, чуть не задев витрину лавки глиняным кулаком, промчался мимо обезумевший Голем, руша и сжигая город. Видел другого Яна, во главе отряда гуситов. Гашека, бредущего с друзьями, чтоб распить бутылочку. А Кафка наверняка торчал в этой лавке так же долго, как и ты, пугаясь фарфоровых пастушек с отбитым краешком юбки и стараясь удержать секундную стрелку в часах на цепочке, часах тусклого серебра.

И вот там лежала эта серёжка. Не на вит­рине, а на полу, в развалах, в разлезающейся коробке. Для тебя лежала. И ты её нашла, а она нашла тебя, и ты, показав её хозяину, спросила — мммм? И он кивнул. А после махачкалинская подруга скажет, что у неё были такие же серьги. Но возвращалась домой, друзья подвозили, махнула неудачно рукой и вылетела серёжка где-то между Махачкалой и Каспийском. И вы засмеётесь, и её потеря станет ерундой, потому что прикольно же думать, как далеко, аж до Праги, до улицы Ячменной, долетела жемчужная серёжка.

И ты тут же вспомнишь того самого, только что умершего друга. Это было  очень давно в городе, похожем на Прагу, только более настоящем, что ли.  Вы сидели на диване, и всё было плохо. Хотя сидели рядом. Очень близко. Настолько близко, что Олежкино дыхание шевелило страницы твоей книжки. Книжка была плохая. После неё не хотелось бежать и подпрыгивать, обнимать кого-то за смуглую шею, пускать солнечных зайчиков зеркальцем из пудреницы и есть клубничное варенье столовой ложкой. А хотелось лечь и навсегда отвернуться к стенке.

За окном был Львов и в нём шёл дождь.

И вот когда всё сделалось совершенно невозможно, и оставалась только стенка — которая уже готовилась быть всегда перед глазами — принесли телеграмму от того самого друга, он торчал где-то на югах. Она была очень короткая. Там было написано: «Радости скупая телеграмма». И подпись — «Жизнь». А через минут десять дождь кончился.

Спустя двадцать шесть лет тоже случился дождь. Он стал накрапывать, когда вы с Танюхой, что давно уже стала пражанкой, поднялись на Вышеград.

«О, — сказала Таня, — вот лабиринт, гляди, его нужно пройти и просить чего хочешь, а после встать в середине, зажмуриться и опять просить». — «И дадут?» — «Безусловно», — ответила Таня на языке вашего общего прошлого.

И вы пошли, стараясь ступать аккуратно, чтоб не задеть прочерченных белой краской путей. Шагать сначала было просто, вот просить не очень получалось; это же нелепо как-то — кого просить, как его отчество, фамилия его как? А потом стало странно и слова пошли сами собой. И отчество не понадобилось. Голова немного кружилась от хождения по этим белым спиралям. Каштан и жёлудь в твоей руке нагрелись. И казалось, что ещё немного, и они будут просвечивать сквозь твой кулак.

Подошла группка японских туристов и принялась фотографировать двух полоумных. Но тебе было уже всё равно.

«Силу дай, — настаивала ты, — удачу, ясного понимания, что мне нужно успеть, а на что не стоит тратить время. Ты же знаешь, я вечно вляпываюсь в какое-то говно! — На этом слове лабиринт кончился, вы с Танюхой стояли в его центре. Ты торопливо добавила: — И ещё впечатлений, дай разного, но сильного, чтоб во всю мочь!»

Никогда ещё ответ сверху не приходил с такой скоростью. С неба сначала закапало. Потом полилось. С другой стороны Влтавы надвигалась чернильного цвета туча и уже проглотила и Малу Страну, и полмира. И вы побежали. А дождь сменился градом. Вы неслись вниз как две полоумные курицы, и буквально ввалились в очень тихую и душевную кафешку. Её словно не было тут, когда вы поднимались, а потом появилась. Хозяин говорил на русском. И женщина с двумя детьми говорила на русском. И пришедшие позже два бугая, косившие под блатных, тоже говорили на русском. И тебе там дали наливку.

«Выберите для меня сами, — попросила ты хозяина, — только не говорите, что это». И он выбрал. Она прокатилась как шаровая молния по горлу. Ты не устояла и, как всегда, сама всё сломала, спросив — что это было? И тебе сказали — груша. Но вкус был другой. И потому в Шар — вместе с каштаном, шиповником и жёлудем — отправился ещё ярко-красный стеклянный Перец. Жгучий перец. Такой, что приложи его к коже, и останется ожог в форме Вышеграда, и града, и дож­дя, и лабиринта. Или груши. А почему нет?

Нужно просто постараться помнить радость. Нужно купить себе ещё один Шар и складывать туда всякую ерунду, которая совсем не ерунда.

Тогда, может быть, кулак, в котором ты бьёшься, изнемогая от отвращения и присутствия чужого едкого тепла, вдруг разожмётся. И ты снова сможешь вольно дышать.

Популярные публикации

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Выходит с августа 2002 года. Периодичность - 6 раз в год.
Выходит с августа 2002 года.

Периодичность - 6 раз в год.

Учредитель:

Министерство печати и информации Республики Дагестан
367032, Республика Дагестан, г.Махачкала, пр.Насрутдинова, 1а

Адрес редакции:

367000, г. Махачкала, ул. Буйнакского, 4, 2-этаж.
Телефон: +7 (8722) 51-03-60
Главный редактор М.И. Алиев
Сообщество