Переподключение

«Когда директор Музея истории Махачкалы Зарема Дадаева предложила мне выступить с соло-перформансом в пространстве музея, я сразу решила пойти спать. Обычно мне снятся красочные, многозначные, а порой и драматичные сны, и часто из них вырастают сюжеты новых перформансов. На этот раз мне снилось, как я обнимаю маленькую девочку».
Так начинается авторский текст Наталии Мали к перформансу под названием «Энергия выживания». Мали родилась в Махачкале, взрослела в Москве, училась в Соединённых Штатах и уже много лет живёт в Великобритании. В последний раз она приезжала в Дагестан в 2005 году по приглашению «Первой галереи», но пробыла всего пару дней. Сейчас же задержалась надолго. 
 
                                          Я хотела обнимать себя и баюкать, как ребёнка
 
— Мы с Заремой Дадаевой давно обсуждали идею сделать в Махачкале что-то с моим участием, — рассказывает Наталиа. — Учитывая направление искусства, в котором я работаю, это, в принципе, несложно. Приезжает художник, он сам живой объект, что-то там делает, потом закончилось представление, аплодисменты, адью, занавес и художник уезжает. Но я оказалась слишком эгоистичным, эгоцентричным, амбициозным и — список можно продолжить — художником. Для несложного перформанса придумала сложную схему. Расписала как сценарий и решила, что поскольку это городские интервенции, всё должно происходить не в стенах музея, а на улицах, площадях, в каких-то ключевых точках города. Я хотела reconnect… как это перевести? Вновь соединиться с городом. Поискать говорящие поэтические места, которые напомнят мне моё детство.

Искать помогала Зарема Дадаева. Во-первых, Наталиа плохо помнила город. А во-вторых,

Зарему сильно и болезненно зацепила история про «маленькую одичавшую махачкалинскую девочку, родившуюся на улице Кирова, ту самую, которую увезли на рыжих жигулях, предварительно запихнув в багажник её память о прошлом…», как сама Наталиа пишет о себе и о том, как родилась идея перформанса.
И ещё она пишет: «В том самом багажнике чудом оказалась мамина библиотека, состоящая из подписок Ги де Мопассана, Эмиля Золя, Фейхтвангера, Паустовского, Тургенева и, если не ошибаюсь, Мамина-Сибиряка. Там же оказались немецкого происхождения миксер, шёлковая китайская скатерть с жёлтыми цветами, две меховые шапки, папаха деда, его же черкеска и пояс с серебряными бляшками. Поэтому я всегда и твержу: “Я — родом из прошлого, а прошлое у меня забрали!”».
Город и женщина — и один и другая с опытом сиротства, с тоской богооставленности — попытались прикоснуться друг к другу, чтобы согреть и согреться.
«Её же оторвали фактически, — лицо Заремы кривится, как от боли. — Она не успела осмыслить всего, что на неё обрушилось — сначала трагическая смерть мамы, затем мгновенное расставание со всем, что было родным и знакомым. Потому ей нужно вернуться в это место травмы и заново осознанно пройти этот путь. В общем, она мне всё это рассказывает, я говорю: «Вау, как круто!», включаюсь уже как куратор, и мы начинаем бредить. Я ей осторожно подсказываю, какие есть травматичные для города локации, которым нужно вернуть тепло и связь с людьми».

Тех, кто помнит ту, прежнюю Мали — с тягой к этнике, к выстраиванию ярких образов — новая работа, пожалуй, будет неожиданностью. В перформансе о Махачкале нет ни старых чемоданов, ни старинных национальных платьев, ни тяжёлого потемневшего серебра, которое Мали так идёт. Демонстративная скудность, даже, пожалуй, нищета художественного языка здесь не случайна, так и было задумано.
— Я много работала с этническим материалом, очень щедро его использую. Я всегда за головные уборы, у меня черкески, у меня всяческий реквизит, платья, даже шаровары. Но в этой работе мне хотелось не умножать смыслы, а выдержать чистоту образа. Прямо руки чесались добавить какой-нибудь реквизит, но я очень рада, что сдержалась и не сделала этого. Мы с Заремой обговаривали даже цвет. Белый — не мой, и он про другое; чёрный — мне безумно идёт, как любой кавказской женщине, но чёрный — это уже вдова, ведьма, ворожея. А мы сознательно строили образ, где смысл не считывается так однозначно. Мне не хватило ткани, и длинных «смирительных» рукавов не получилось. А я думала обнимать ими себя, думала, буду всё время себя баюкать, как ребёнка, и танец строить исходя из этого жеста.
Во всех семи эпизодах фильма на теле Мали — одна и та же «роба», как называет её сама Наталиа, и ассоциируется она с чем-то казённым, с тем, что отрицает даже существование понятий «дом», «домашний». Это одежда тюрьмы, приюта, больницы, места, где ты обезличен и одинок. Но народ, комментирующий фото Наталии в Инстаграме, этих смыслов не считал.
— «Они писали, что это ночная рубашка, и как я посмела в ней выйти?!»  
 
                                                           Изгнать демонов
 

Город, к которому Наталиа приехала, встретил её настороженно. В первый же день кто-то вскользь поинтересовался, не станет ли она что-то «выкрикивать» в своём перформансе? Не будет ли он «вызывающим»? И выразили надежду, что Мали не станет затрагивать тему религии и женскую тему.
— Я ответила: не бойтесь, я вас не подведу! — смеётся Наталиа. — Но чего они боялись? Что я начну произносить антиправительственные лозунги? Кстати, я заметила, как только собирается больше трёх человек, тут же начинается разговор на одну из двух тем. Всюду мне рассказывают, как верить и делать намаз, и про имама Шамиля. Прихожу к маникюрше — там о Шамиле, к однокласснице — про намаз, в парикмахерскую — про то и другое сразу!

В старый двор, где прошло её детство, Наталиа не пошла. Говорит, того двора нет, и квартиры той нет. Нет даже призрака той машины цвета ржавчины, в которой увозили маленькую Наташу Малиновскую из прежней жизни. Она уже побывала там в прошлый свой приезд, 15 лет назад. К ужасу тех, кто был с ней, просто упала у подъезда на землю и стала выть как волчица. Оплакивала. Прощалась. И больше туда ни ногой. Хотя на кладбище в этот раз всё же пошла, там и сняли одну из сцен для фильма.

Но был ещё и весь остальной город, пусть и почти неузнаваемый. И его нужно было прощупать, продышать в нём, замёрзшем, оконца, как в заледеневшем стекле автобуса. Одна из намеченных локаций — филармония, одно из старейших зданий в Махачкале — отпала сразу же. За два месяца до приезда Наталии филармонию просто отрезали от сети, и без света снимать там было невозможно.
— Судя по всему, здание готовят под снос. Внутри свалка мусора, обрывки платьев, костюмов. Всё очень живописно, но я не понимала, что я там могу сделать. Это картина упадка и разрушения, ухода культуры, но совершенно не считывалось, что это за место такое. А там, где понятно, что это филармония, где зал со сценой, закулисье — не было ни единой лампочки, тьма тьмущая. И мы уехали.
А перед тем как запереть за собой тяжёлые резные двери, немножко поснимали на память. На фото солнечный свет пробивается через багровые тяжёлые портьеры, и всё кажется кровоточащим. Будто снова, как в 40-е, тут военный госпиталь, всюду лежат раненые, и само здание — тихий солдатик, замерший на своей койке, обмотанный почерневшими бинтами рядовой или ефрейтор, о котором медсестрички шепчутся — не жилец.
— Единственный плюс, — смеётся Наталиа, — мы нашли там огромный барабан.  Забрали его, конечно, он пригодился для другого перформанса, возле памятника Ленину на Буйнакского. Это же часть нашего советского прошлого, небольшой такой демон. И я била в барабан, как бьют шаманы, призывала его, чтоб изгнать.

У Наталии редкая способность обнаруживать комичное в трагическом и добывать из этой смеси новое вещество, которое и станет основным строительным материалом для её перформансов.
— Единственное, что я знаю, это где именно хочу снимать. Но движения всегда произвольны, их диктует место, энергетика места, погода ещё, ветер. Память твоего тела, его язык каким-то образом начинают тобой управлять и диктовать тебе. Камера, она фиксированная, свет задан, и весь фильм задуман как один длинный статичный  кадр. У тебя могут быть обозначены начало и конец, а то, что «между» — это интервал стопроцентного твоего присутствия. Он очень «испытывающий» и для тебя, и для работы. Ты ведь можешь это сделать только один раз, повторов не будет.
О том, как работает Мали, Зарема Дадаева рассказывает так, что хочется немедленно бежать и смотреть, присутствовать.
«В ней нет той истеричности художников, о которой так много анекдотов, она пахарь, практически круглые сутки человек работает. Фантастическая самоорганизация. И когда входит в образ, ты можешь дёргать её, звать, окликать — она не услышит и не отреагирует. Полностью уходит в свои переживания, в свою историю».
 
                                                           Махач и пена
 

К ипподрому поехали в первый же день. Шёл дождь. Сначала думали снимать с фасадной части, где на стенах ещё видна монументалка дагестанского художника, погибшего в 2014 году, Анатолия Шарыпова. А затем прошли внутрь.
«Я вдруг сразу поняла, как это должно быть, — вспоминает Зарема, — и говорю, давай ты встанешь здесь! А там такой карниз, что ли, прямо над входом, между колоннами. Наталиа смотрит, качает головой: — Да, здорово, но как я туда поднимусь? Ничего, подняли. Мне кажется, это один из лучших кадров».

А вот у памятника Махачу Дахадаеву на привокзальной площади было сложнее. Во-первых, потребовалось согласование с городскими властями. Во-вторых, оно не помогло. Завидев человека с камерой, да ещё и на треноге, все полицейские мчали к нему. Оператор Магомед Керимов делал каменное лицо и думал только об одном — продержаться.
«Я оператору сказала: — Мага, пусть подходят, твоё дело снимать. Покажи им документы, они у нас есть. Главное, камеру не выключай, она должна работать. К нам подходили бесчисленное количество раз, всё время дёргали». 

Пока Магомед отбивался от очередного блюстителя порядка, Наталиа строила свой танец, свой разговор со скульптурой. Вжимаясь спиной в постамент, она двигалась вдоль него на цыпочках, маленькими шажками, будто идёт по тонкому каменному карнизу над пропастью, а потом и вовсе улеглась, свернувшись в изножье калачиком, будто отдалась под покровительство всадника в бурке и папахе. Того самого, что и себя-то не смог защитить от нелепой инициативы неких «общественников», и несколько лет назад вдруг засиял, как пасхальное яйцо — выкрашенный «золотой» краской.

Мы с Наталией смеёмся и сходимся во мнении, что это того уровня пошлость, которая становится самостоятельным арт-объектом, и тут же по непонятной логике таких разговоров переходим к Ак-Гёлю.
«Вот, где мне было очень больно. Это же то самое озеро, куда мой братик рыбу ловить ходил! Которое заливают сточными водами, химией, застраивают многоэтажками.  Рыба оттуда отравленная, вороны, что клюют эту рыбу, тоже умирают. Но необычайный был свет. Как бирюза. Как раз накануне ударил минус, лежали льдинки, а я босая, и нужно было как можно медленнее исполнить танец, чтобы слиться с ландшафтом и с самим озером. И тут включилась память тела, все мои движения шли сами по себе, как бог на душу положил. Правда, хорошо вышло с этим белым блюдом?»
Соглашаюсь, правда, хорошо. Исчезающая идентичность, нет лица — нет человека. Нет озера, нет ничего, только отравленная пена…
 
                                                           Лечить и оплакивать
 

Самым большим испытанием стал Второй рынок. Мали шагала между рядов, оператор с камерой «одноножкой» в руке то семенил рядом, то забегал вперёд и начинал пятиться, стараясь удержать в кадре и её стремительное движение, и рыночное хаотичное бурление.
— Он мне всё говорил: пройди вот здесь, я тебя крупняком сниму! И я шла, не зная куда, у меня кружилась голова, и тут мы попадаем в мясные ряды. У меня есть старая работа с Приговым, тоже с мясом, но там оно не было страшным — скорее поэтическое и концептуальное. А здесь такая обнажённость, и ужас этих мясных туш, и на их фоне плечистые и очень усталые женщины. А у меня же весь этот проект про Женщину, которую бросили или она сама бросила, не ответила на любовь или не получила её и оплакивает себя, не плача. И вот в одном эпизоде у меня вдруг слёзы. Когда стояла на этой колоде, а она ведь, как плаха и как постамент одновременно, меня так торкнуло. Я закрыла глаза и сделала вот такой жест. Он из цигун, но там произошло смешение всех религий. Так читают молитвы мусульмане, там и иудейское есть. Как молится иудейка? Она закрывает лицо и шепчет. А финал с разведёнными руками — он христианский. И это понимание пришло там, на рынке. И вот я стою на колоде для рубки мяса и чувствую, что плачу.
Локацией, которая далась с большим трудом, стало море. Без него никак нельзя было, для нашего города это чуть ли не основная точка отсчёта. Он и столицей-то стал именно поэтому — порт, железная дорога, вода, пространство. Но на протяжении нескольких недель не могли подобрать место, где не было бы стройки, где пляж не загажен и не торчат какие-то страшные трубы. Перформанс у моря выглядит, как отрывок из пост­апокалиптического фильма.

Это был день, когда горел Пассаж: всюду копоть, ужасный ветер. Сама Зарема была в пальто, а сверху ещё жилетка, но промёрзла до костей. А Наталиа стояла в своём тоненьком платье, босая на мокром песке, и мёртвая рыба лежала на её ладонях.
— Это, кстати, вторая рыба, первая протухла, мы не могли снимать, был такой туман! Вторую снимали в шторм. И нужно было всё сделать правильно с первого раза. Ведь ты набиваешь рот этим активированным углем, нажираешься им, он из твоего рта течёт на платье, которое нужно стирать, чтобы заново отработать этот эпизод. А я забыла, какой в Махачкале бывает ветер, он летел на меня! Та чёрная лава, которую я изрыгала, должна была медленно стекать, а она вырывалась из меня фонтаном! Но всё это: и холод, и ветер, копоть от пожара — сработали так, что в этот момент я сама стала этим отравленным морем, отравленным городом, и рыба в моих руках будто задыхалась вместе со мной. Как вы тут живёте, этот город отнимает столько сил?!

В ответ я шучу, что мы тут все мутанты. Что скоро у нас отрастут щупальца и ядовитые костяные гребни вдоль хребта, и мы начнём перекликаться в ночи скрежещущими ржавыми голосами.
Хвалю последнюю сцену фильма, где Наталиа шагает по рельсам, уходя в расфокус. Но не говорю главного. Не открываю источник нашей собственной «энергии выживания», не выдаю Большую Махачкалинскую Тайну. Что у каждого из нас есть свой рыжий жигуль, а в его багажнике   собственные книги, доставшиеся в наследство, собственные скатерти и китайские зонтики, плюшевые потёртые медведики, подаренная дедом старая фуражка, папина фотография на комсомольский билет… Всё то, что является нашим прошлым и к чему когда-нибудь нам обязательно нужно будет вернуться. Просто мы часто забываем об этом. И понадобилась интервенция, понадобилась сумасшедшая лондонская художница, чтобы мы про всё это вспомнили и нащупали в глубине кармана пропуск. Сколотую помутневшую перламутровую пуговку или сплющенную гильзу — у каждого свой.