Правила жизни Рены Эфендиевой

«Когда я заканчиваю новое сочинение и думаю, кто его исполнит, то в первую очередь думаю о Вас». Так больше полувека назад писал композитор Готфрид Гасанов одарённой пианистке Рене Эфендиевой. Ей суждено было стать худруком Даггосфилармонии, директором музыкального училища им. Гасанова, вести авторскую передачу на дагестанском телевидении, ездить по всей республике, рассказывая о классической музыке, облететь с концертами всю страну от Кавказа до Арктики, играть на одной сцене со С. Рихтером и М. Ростроповичем, впервые исполнять балет «Горянка» М. Кажлаева вместе с автором в Мариинском театре. А потом переехать в Москву и многие годы преподавать в Институте музыки им. А.Г. Шнитке. 

В октябре Рена Зияудиновна всего на несколько дней приезжала в Махачкалу. Её пригласили в родное музыкальное училище, где 2018-й год провели под знаком её 80-летия.

Детали прошлой жизни

Родилась я в семье лезгина и донской казачки. Во время Великой Отечественной войны мы несколько месяцев провели в отцовском селе Цмур Касумкентского района. Как сейчас помню: бабушка говорила только по-русски, а весь аул — по-лезгински, и, кстати, очень хорошо друг друга понимали. Мы ходили в лес, собирали ежевику, как-то кормились. А каждое утро под дверью нашей комнаты стояла бутылка с молоком. Мы так и не узнали, кто помог нам, спас от голода. «Вот что такое подлинная доброта», — говорила нам бабушка. 35 лет я прожила в Москве, объездила всю страну, везде много хороших людей, но людей душевней, чем в Дагестане, я не встречала.

В Махачкале моего детства музыкальное училище вместе с музыкальной школой находилось в сторожке при маленькой недействующей церквушке — на том месте, где сейчас Дом правительства. Директором обоих учебных заведений был Иван Григорьевич Савченко. На выпускной экзамен пианистов в школе приглашали Готфрида Гасанова. Он слушал и говорил — этой надо учиться, а этой нет. Так мы стали студентами музыкального училища. Никаких вступительных экзаменов.

Когда в 1926 году Гасанов открывал училище, он, безусловно, всё делал на самом высоком уровне, но административная сторона дела его мало интересовала. Так был занят композиторской деятельностью, что боялся, что не сможет в полной мере соответствовать работе администратора. И предложил пригласить женщину-горянку Зою Магомедову. Тому, каким училище является с 1954 года, мы благодарны именно ей — появились настоящие вступительные экзамены, сессии, как положено во всех учебных заведениях.

У нас были прекрасные педагоги — Зоя Магомедова, Евгения Троицкая, её муж Владислав Селевко, он преподавал духовые инструменты. У него была сложная судьба: воевал, был в плену, бежал, была перебита нога, ходил на протезе. Учился в Саратовской консерватории, вместе с женой приехал в Дагестан. Он прекрасно преподавал все духовые инструменты: медные — труба, валторна, тромбон, и деревянные — кларнет, гобой, фагот, флейта. Я помню, на педсовете я предложила представить его к званию заслуженного учителя Дагестана. А он сказал, что ему всё равно не дадут. Тогда я сама отнесла документы во все инстанции. В итоге он его получил. Когда он увидел плакат с поздравлением, плакал. А потом я узнала, почему он был уверен, что ему не дадут, — он был под надзором как бывший пленный. Я этого не знала, но всё равно бы это сделала, потому что он того заслуживал.

К нам приезжали такие исполнители, о которых сейчас можно только мечтать, — Рихтер, Ростропович. 

В исполнительском мире были негласные сведения, что все именитые исполнители просят за выступление «левые» деньги, а Кобзон и Пьеха не берут. Кобзон действительно был порядочным человеком. Мы учились вместе, жили в одном общежитии. Помню, что никогда раньше 12 часов ночи он не приходил — безумно много работал. Он сам себя сделал. Утром просыпаемся, слышу, он перед умывальником распевается: «Ээ-фее-нди-ее-ва-а» — гласных, видите ли, в моей фамилии много. «Чтобы я этого больше не слышала», — говорю.

О дагестанской музыке

У Наби Дагирова очень интересная фортепианная музыка: «Дагестанская фантазия Харс», «Элегия», «Токатта» — эти пьесы я играла первой и думала, что их и дальше будут исполнять. Жаль, что эта музыка сейчас не звучит. Помню, в Саратовской консерватории было выступление — в первом отделении дагестанская музыка, во втором — общая классическая. «Харс» Дагирова всем очень понравился. Обратили внимание, что и технически вещь сделана на уровне (чуть ли не «Исламей» Балакирева), и музыка хорошая. Вообще к дагестанским композиторам никогда не было такого отношения, будто они сидят на задворках и пишут что-то местечковое. Когда в Москве проходили пленумы, в зале собиралась очень большая публика, знающая, и всегда выступления проходили на ура. Даже негласно считалось, что с Северного Кавказа только Дагестан звучит по-настоящему.

Знаете, как появились обработки народных песен? Вот приходит юноша из аула на вступительные экзамены. Готфрид Алиевич даёт на рояле ноту и говорит: «Спой ту же самую». Не может. Если взять её же на агач-кумузе — повторит, на скрипке — пожалуйста, с голоса — тем более. С рояля — нет. Ему тембр рояля абсолютно чужд: никогда ни в одном ауле он фортепианного звучания не слышал. И вот, чтобы ребята поняли рояль, нужно было приблизить к ним ту музыку, которая им знакома. Так появились «100 дагестанских народных песен», по 10 мелодий на каждую национальность. Гасанов обработал их для фортепиано так, чтобы ребята, когда учатся, сами могли сыграть. Слышат знакомую мелодию, и фортепиано становится ближе, доступнее. Вроде просто, но никто до Гасанова этого не делал.

Правила жизни 

Я иду по улице, мне 15 лет, а Готфрид Алиевич идёт навстречу по другой стороне. Никогда я не могла поздороваться первой. Он поднимал шляпу: «Здравствуйте, Рена». Всегда на «вы», — так, что я уже сама себя начинала уважать. А во-вторых, я женщина, он мужчина. Этим отношением он показывал, что такое культура. На его примере, невольно, мы сами понимали — вот так надо жить, а не так, как я только что поступила.

В этом смысле и Гасанов, и родители нас многому учили. Будучи уже директором училища, собираюсь как-то утром на работу. Надеваю тоненькую золотую цепочку с маленьким украшением, как десятикопеечная монета. И тут папа удивляется, что я золото надела.

— Ну, папа, у нас там все в бриллиантах ходят.

— Все могут ходить как угодно, а ты не можешь ходить в золоте на работу, потому что ты директор. Придёт к тебе, например, женщина-горянка из района, у неё четверо детей, зайдёт к тебе в кабинет со своей бедой. Увидит тебя в золоте, подумает: «Эта женщина меня не поймёт», — повернётся и уйдёт, так и не сказав, зачем пришла.

Я не подумала, что такое может быть, но послушала отца, сняла украшение, пришла на работу. Именно в этот день пришла женщина-горянка. Папа как в воду смотрел: оказалось, у неё четверо детей. У неё мальчик учился на первом курсе музучилища, и его исключили, потому что не сдал английский язык. Я думаю: «Да он же по-русски с трудом говорит, какой английский». Успокоила её, мол, непрофильный предмет. Он ещё подтянется, учительница английского языка с ним позанимается. На следующее утро прихожу на работу — этот парень стоит возле кабинета с крошечным букетиком горных цветов: «Мама сказала, чтобы я вам их отдал». Папа во многих ситуациях был прав. А этот случай помню всю жизнь.

Я помню, меня папа похвалил, когда надо было поругать. Мне до сих пор стыдно. Это было в пятом классе. Он пришёл с приятелем на обед, мама в командировке, папа принёс пучок зелени. Помой, говорит, и положи на стол. Мы жили на Дахадаева, во дворе внизу был кран. А у нас на дне ведра вода была уже с осадком, песком. Чтобы не спускаться вниз с ведром, не тащить воду, я прямо в нём поболтала зелень и положила на стол. Когда попробовали, конечно, заметили песок на зелени. Папа, объясняя, сказал: «Это моя дочка помыла,

подала на стол, умница», — объяснил папа своему товарищу, почему зелень такая. Я потом попробовала эту зелень и ужаснулась. Мне уже 80 лет и до сих пор стыдно. Очень действенный воспитательный приём.

«Играй на подоконнике»

У каждого ученика руки разные, надо к каждому найти свой подход. Для хроматической гаммы руки должны стать маленькими, чтобы пальчики как мышки пробежались по клавишам, или на пуантах балерина проскакала по сцене.

Есть четыре способа заниматься музыкой.

Первый — с нотами и с инструментом.

Потом, когда уже выучил текст, можно наизусть, без нот.

Если инструмента нет под рукой — занимайтесь с нотами, без инструмента. «Подоконник ведь у тебя есть, ноты поставь и играй на нём», — говорю я ученику.

И, наконец, последний способ самый трудный — без нот и инструмента. Едешь в автобусе и играй для себя, мысленно. Где застрянет память, значит, это и есть «сырое» место, надо потом отдельно поучить.

У меня была ученица в Петропавловске-Камчатском, заканчивала фортепианное отделение. Как-то пришла ко мне и спросила: «Куда поступать?». «Ты умная, — говорю, — но руки совершенно не пианистические, даже октаву не берут, сухие, неподатливые. И потом, ты человек малоэмоциональный, больше от ума. Мне всё время приходится тебя злить, чтобы ты что-то сделала. А изнутри это не идёт. И мне кажется, поступать нужно на факультет около искусства — эстетика, философия». Она недавно нашла меня в Москве, специально приехала с дочкой сказать спасибо: она кандидат наук, преподает эстетику в Институте искусств во Владивостоке.

Говорить с разной публикой

Я могу говорить с разной публикой. Какова аудитория — так и складывается разговор. Когда папа приходил на обед с гостем, мама сокрушалась, что без предупреждения: «У нас даже на стол нечего поставить, не картошкой же угощать». «Не важно, что на столе, — отвечал папа, — важно какое выражение лица у хозяйки».

С музыкальным лекторием я ездила по всем школам. Предположим, приходишь к школьникам, а они в жизни никогда на концерты классической музыки не ходили. Я говорю: вот я вам сейчас сыграю произведение, а название не скажу. А вы представьте, что вы сочинили эту музыку. Как бы вы её назвали? Сажусь, играю «Революционный этюд» Шопена. Потом спрашиваю:

— Назвали бы «Колыбельная?»

— Не-е-т.

— А «Тихая река»?

— Не-е-т. «Бурная река».

И оказывается, что они прекрасно понимают классическую музыку! Ведь поняли же, что музыка бурная. И сразу оживляются, когда их похвалишь.

О залах пустых и полных

Интерес к музыкальному образованию упал. Не только в Дагестане, повсеместно. Когда я была директором, конкурс в муз­училище мог доходить до четырёх человек на место. А сегодня во многих учебных заведениях дополнительные наборы, чтобы выполнить план приёма.

Когда распался Союз и начались рыночные отношения, все заинтересовались торговлей, юридическими делами. «Какая у девочки будет профессия — преподаватель в школе? Работать за копейки?!» — такой вот утилитарный подход сегодня у родителей. Ну а если ребёнку важно заниматься музыкой, и о деньгах он не думает — вот такие девочки, мальчики нам нужны! Всё равно они потом найдут возможность ещё как-то заработать. Я сама всегда в двух-трёх местах работала. И не из-за денег, просто нравилось.

Сейчас на первом плане социальные вопросы. Люди сто раз подумают, куда потратить свои пять рублей. В стране большое количество бедных людей, и с этим нужно считаться. Как бы вы не агитировали ходить в филармонию, люди улыбнутся и пройдут мимо. Должно вернуться время, когда люди с удовольствием ходили на концерты. Когда мы проводим студенческие выступления, я говорю ученикам: «Каждый из вас должен привести трёх слушателей, чтобы вы не уходили со сцены под стук своих каблуков. Вы должны заниматься публикой. У вас есть друзья, им должно быть интересно ваше развитие, иначе какие они друзья!». У нас на классных концертах в зале Института музыки имени Шнитке всегда был полный зал.

И язык меняется. Время порождает новые выражения, манеру разговора. Так же и в музыке. Конечно, мы используем академические гармонии, приёмы XVIII–XIX вв., но музыка не могла не отразить насыщенности XX века. Прокофьев и Шостакович — ярчайшие представители нового языка. У них появляются последователи. Иногда, конечно, бывают переборы, желание чем-то поразить. Андрей Петров, представляя молодых композиторов Ленинграда, откровенно сказал: «Вам может показаться, что здесь больше поисков, чем находок, но без поисков находок не бывает».