Сапоги тачаю-ю-ю!..

Вахтанг Буачидзе

Сапоги тачаю-ю-ю!..

Восканов от корки до корки «Войну и мир» так и не прочитал, но некоторые любопытные факты биографии Льва Николаевича ему достаточно хорошо известны. Он в оценке графа и с Лениным соглашается, меняя, правда, общеизвестное ленинское «человечище» на простоватую, в этом случае гораздо более точную аттестацию Толстого:

— Матёрый был мужичище! За бабами вовсю ухлёстывал. Разбойник, да и только!

Размик Восканов по всем правилам своего сапожного искусства вбивает последние гвоздики в подклабучные профилактические набойки видавшего виды ботинка. А я усиленно вспоминаю тридцатилетней давности прогулки по яснополянскому заповеднику и шутливый совет ответственного тульского комсомольца Миши Чукалина пристально вглядываться в лица местных древних старушек: дескать, почти у всех нос картошкой, точь-в-точь как у Льва Николаевича…

— А ещё я слышал про Толстого, что он в молодости картишками не брезговал, — повышает голос Размик Восканов, стараясь перекрыть шум точила, придающего кондиционный вид резиновым подкаблучным навершиям. — Крупные «бабки» спускал за ночь.

Удостоверившись в несколько однобокой энциклопедичности знаний Восканова, я решаю представить ему великого писателя земли русской и с другого боку, в тесную прилегающего к дородной фигуре, пожалуй, лучшего башмачника города Рустави. Язык моего давнего знакомого одобрительно цокает, а уши полностью обращаются в слух, внимая сведениям людей, ценивших в Толстом талант первостатейного сапожника. Размик внимательно слушает и, кажется, уши его удлиняются, когда среди продукции, выходившей из-под рук не писателя, а сапожника Толстого, я поминаю «осташи» — сапоги с высокими голенищами из грубой некрашеной кожи.

— Ва, эли, как ты сказал? Осташи? — переспрашивает Размик и ударяется в близкую ему экстраполяцию. — Почти как устабаши – староста наш сапожный в старину, цеховой голова… Можно сказать, папа. Вот как он.

Размик поднимает удивительно худую для полнотелого мужика руку вверх и всей изящной пятернёй — от пианиста или вора-карманника — показывает на цветную фотографию друга всех пианистов, воров-карманников, физкультурников и, оказывается, папы сапожников — товарища Сталина.

Известное дело, сапожная мастерская без портрета вождя всех времён и народов — что красивая женщина без бюста, ну хотя бы второго размера. Вроде всё на месте, а чего-то существенного не хватает. В мастерской Размика Восканова всё размещено по своим местам, и самого существенного тоже в избытке: Сталин с трубкой во рту, Сталин с простёртой рукой, Сталин с томиком собственной Конституции в руке, Сталин с Мамлакат Наханговой на руках, Сталин руки в брюки на фоне днепрогэсовской плотины.

— Размик-джан, зачем тебе так много Иосифа Виссарионовича? — спрашиваю я в надежде получить вразумительно-обстоятельный ответ. — Ты бы лучше Илью-пророка уважил. Он чувячникам покровительствовал. В тифлисских амкарах его иконка всегда над входом висела.

— Бога с папой не путай! — обстоятельно вразумляет меня Размик. — Илья-пророк для нас, а Иосиф-папа для всех, кто ко мне в гости заходит. Ты, кстати, не хуже меня знаешь, что его отец тоже сапожником был. Пил, правда, по-чёрному. Кабы не этот грех, он точно из сына смену бы себе вырастил. Но не сложилось у него. Ося сам себя воспитал, а сколько народу за свою жизнь сам же потом и обучил — не сосчитать!.. Учитель, одним словом…

Не пойму, чёрт возьми, чего больше в Размиковой риторике: иронии или патетики? Он мужик битый, не то что с газетчиками, с пацанами малыми кляузного словца не проронит, чтоб не придрались к нему потом их дедушки и бабушки с чересчур прямолинейным мышлением.

У Размика Восканова прирождённый дипломатический такт растворён в крови. Этот ценнейший природный дар помогал Размику-бригадиру в давние советские времена успешно отстраивать коровники на Белгородщине, в постсоветские — малярничать в предместьях Салоников, а в перерывах между забугорными шабашными вояжами отдавать стране свои вузовские знания экономиста-бухгалтера на материально ответственной горисполкомовской должности. С этой должностью Размик без сожаления расстался, упредив тем самым острое желание безответственных старших коллег использовать его знания в мрачном свете единоличной ответственности перед Уголовным кодексом Грузии. Об этом периоде своей жизни Размик вспоминать не любит. Обо всех других периодах своей жизни Размик вспоминает с любовью. Ведь это она, первая любовь, вновь позвала суженого к себе. Размик вернулся к супинаторам, клею «рапид», фрейзер-машине и курсу молодого бойца-сапожника, — уже, разумеется, в ранге опытного наставника. В ремесленничестве хороший учитель — не полдела, а дело всей жизни. Как учитель тебя обучит, так ты её и проживёшь. Обучение при этом строго индивидуальное.

Размику Восканову с учителем повезло. Не с Иосифом Виссарионовичем, естественно. С Каро Маркаряном. Жил Каро в том же руставском доме, в котором провёл первые пять лет своей жизни автор этих строк. Со скидкой на провинциальные мерки пятидесятых годов прошлого столетия дом можно смело назвать «сталинским»: крупноразмерный, в четыре этажа с бельведером на уровне пятого, с фасадом в сторону какой-никакой, а всё-таки главной реки страны. Уровень социального статуса жильцов дома был весьма разновелик — от Героя Социалистического Труда сталевара Арчила Дзамашвили до бывшего уголовника, отсидевшего четвертак за «мокруху» и ставшего классным сапожником Каро Маркаряна.

Квартировал признанный мастер финки и захалявного ножа на втором этаже; по воскресным дням «чёрный» Каро захаживал в далеко не элитное кафе на первом, известное во всём городе Рустави тоже как «чёрное», — возможно, его так прозвали в знак уважения к именитому завсегдатаю. Поприветствовав разношерстную публику, завсегдатай-сапожник занимал место у любимого столика и за кружкой пива извещал героя-сталевара о своих успехах в благородном деле обучения юного поколения руставских обувщиков. Размик Восканов неизменно фигурировал в числе лучших: вырубщик отменный, кожу тянет без перекоса, зингеровскую механику за минуту разберёт-соберёт…

«Чёрное» кафе в моём руставском старом доме аккурат с добровольно-принудительным отбытием из страны всякого рода «черномастников» приказало долго жить. Почил в бозе герой труда, не оставив после себя ни одного продолжателя огненной профессии в угасшей грузинской металлургии. Давно отправился к праотцам и «чёрный» Каро Маркарян…

Размик Восканов ставит на полку подновлённый ботинок, прошедший полную реставрационную обработку, и говорит мне не без укоренившейся в плоть за годы пусть даже безмятежного вольного сапожничества подневольной робости — дурного наследия незадавшейся горисполкомовской карьеры:

— Будешь писать про меня — фамилию измени. Кто его знает, все под богом ходим…

Сверху со стены на нас смотрит Иосиф Виссарионович. Кажется, не прислушивается. Я ухожу и слышу, как Размик Восканов кричит в сторону подсобки:

— Сынок, а ну-ка подай коричневый сапожок с отворотом. Ботфортик. Наташкин который. На крестины к внучке женщина собралась ехать. Успеть к вечеру надо. Соседка всё-таки.

Сынок Размика Восканова ещё совсем юн.

В ПУТИ

У башмаков изгладилась основа,

А тернии по-прежнему остры.

Пылают звёзды. Нет, скорей, — костры,

И путь неблизкий к ним ты держишь снова.

Мучительно в пути саднит стопу,

Горбатится по ходу знак невольный:

А не сменить ли трудную тропу

Прямую на большак легкоокольный?

А благовест пикирует с небес,

И думается: не честнее разве,

Коль лёгкости такой в противовес

Утяжелит твою обувку Размик

Набойками на каблуках впригон,

Скрепит подошвы дратвенною нитью.

Спеши, мужик! Последний перегон, —

И будешь сыт по горло поздней прытью.

И сорной снытью тоже будешь сыт.

Ты был всегда неприхотливым в пище.

Как ясен день! Неясыть чутко спит

Вблизи полуостывшего кострища.

МИНЕРАЛОГИЯ 

Не обижайте юного флейтиста.

Пусть он играет там, у белой арки.

Как были поцелуи наши жарки!

Глаза мои — два пылких аметиста

Следили за соитьем лазурита

И чудной бирюзы на милой шее…

Но что это, о Господи, немею,

Завидев, как из маленького уха

На разжиревшем полицейском брюхе

Серьгой ползёт по шее гематит

И к бирюзе причалить норовит.

Ой, граждане, да это групповуха!

И как противник всяческих перверсий

И абсолютно мне ненужных версий

Я отвожу свои два аметиста,

Два камешка — и трезвости, и духа.

Пусть гематит ползёт себе на брюхе,

Пусть будет весело и маленькому уху,

И чудной шее, милой бирюзе,

Шальному лазуриту. Всем. Везде.

Невесело пусть будет только мне.

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ

Я охоту с неохотой вспоминаю:

Дальнобойную курковую пищаль,

Уходящую по тундре волчью стаю,

Робкий выстрел в низкооблачную даль.

Золотился срез двадцатого калибра.

Зарывалась пуля-дура в ягель-мох.

И отборнейшим архангельским верлибром

Поминал мою родню кто только мог.

Из сезонной добровольческой артели

По добыче дармовых звериных шкур:

«Не за тем мы на Печору прилетели,

Чтобы волчий отбинокливать аллюр».

Веселили их предсмертные кульбиты,

Перекаты, кувырки, и дальше — мрак.

Ну а мне хотелось волком недобитым

Заметелиться в лесистый буерак.

Схорониться, зализать сквозные раны.

Ветру встречному опять подставить грудь,

И в природе своей волчьей окаянной

Обнаружить человеческую суть.

Пусть душа порой томится жаждой мести, —

Человек уже давно к тому привык,

Что, живя с чумными нелюдями вместе,

Он им в горло не вонзает острый клык.

Волки тоже притерпелись к разным людям.

У природы к этой паре свой подход:

Даже если от стрельбы волков убудет, —

Людям вряд ли что-нибудь перепадёт.

Не настачиться на всех зверей картечи.

Не достанет всем охотникам ума

Перед волком просто шляпу снять при встрече

И смотреть, как мимо движется чума.

Не зацепит она оба ваших дома, —

Ни похожего душой на Божий храм,

Ни второго, где в природе незнакомой

Homo sapiens и волку брат, и вам.