Крылышкуя золотописьмом…

Крылышкуя золотописьмом…

...Он нёсся прямо перед нашим автомобилем, то ли не догадываясь свернуть, то ли навязывая нам эти догонялки. Жеребячий юноша, переполненный весёлой молодой силой — гнедой круп, заломленный ветром хвост, копыта вбивают в пылящую дорогу и его притворный испуг, и нашу усталость. Нёсся, а потом взял чуть правее и обрушился куда-то вниз, будто ухнул в пропасть. А перед нами открылась Тлондода. 

Тут неправильно было бы говорить о случайности. В Тлондоду мы попали закономерно, ко мне как к журналисту обратились с просьбой подыскать кого-нибудь подходящего, чтоб рассказал ребятам из тамошней школы о стихотворных размерах. А я предложила не о размерах, а о самой поэзии, её ткани, её духе и букве. И сразу назвала нужного человека — Мусу Асельдеровича Гаджиева, потому что «он чёртов подвижник» и «вам лучше не найти!».

Этот урок я запомню надолго. Без малого два часа Муса читал стихи. Его слушателям было от 6 до 15 лет, а зацепить нужно было каждого.  Зацепить, влезть туда, где прячут дорогое, растормошить, чтоб услышали, рассмотрели и приняли то, что он протягивает. Порой внимание ослабевало, и это было сразу заметно, будто лампочки становились тусклее, но Муса менял регистры, принимался читать другое, и лица пацанов опять светлели. И он брал их сердца, и вёл за собой, и они шли, очарованные его голосом, улыбкой, готовностью отозваться на вопрос, даже если он не прозвучал. А потом «урок» закончился, и случилось чудо. Настоящее, неподдельное чудо.  

Пацаны из сельской школы, только что отсидевшие почти два часа,  ринулись не на улицу гонять мяч, не по комнатам своим, а к нему, к Мусе. А он, как фокусник, извлёк вдруг откуда-то листочки со стихами. Раздавал их в протянутые руки,  не наобум, а вглядевшись пристально в лицо, — погоди, вот это как раз для тебя! И один мальчишка из старших, уже взрослый, лет 15-ти всё приплясывал рядом в нетерпении, а дождавшись, когда мелюзга умолкнет, заговорил. Оказывается, они с Мусой Асельдеровичем уже встречались на каких-то литературных олимпиадах то ли в Хунзахе, то ли в Гунибе год назад, и он помнил об этом. А ещё помнил стихи, что Муса тогда читал, вот те, говорит, «про кузнечика…». Я замерла и просто не могла поверить, что моя догадка верна, что он сейчас о тех самых стихах, про того самого кузнечика. Но он прочёл первую строку, а Муса улыбнулся и подхватил: «Крылышкуя золотописьмом / Тончайших жил, / Кузнечик в кузов пуза уложил / Прибрежных много трав и вер…»

Значит, вот как оно было… Значит, этот мальчик год носил в себе Кузнечика как драгоценность, которой не с кем поделиться. Среди тех, кто его окружал, не было ни единого человека, кто понял бы и разделил его восхищение. А сейчас вот появился. И сразу в окна тлондодинской школы вплыло «лебедиво», расправила крылья птица «зинзивер» и непонятные, но волшебно звучащие «озари», словно получили право быть, и уже не боялись быть осмеянными.

Вот такое случилось на моих глазах ­— пришёл человек и, засмеявшись, раздвинул границы чужого мира. А что с его собственным миром, какой он? И откуда, собственно, взялся этот странный человек Муса Гаджиев, в каких оранжереях рос? А вот в таких: «Мы были «пацаны с Космонавтова». Сейчас-то я понимаю, что, скорее всего, наша улица была «имени космонавтов», но в детстве мы об этом не задумывались: «Откуда?» — «С Космонавтова!» И всё. Может быть, этот несуществующий мифический Космонавтов (наверняка герой, храбрец, совершивший подвиг) каким-то образом сформировал мою жизнь. А вообще моё детство было совсем обычным, мама работала на двух работах, ни её, ни отца целыми днями дома не было. Уходя, она запирала меня в квартире. Жили мы на втором этаже. Я спрыгивал с балкона на кучу песка и целый день болтался по городу. А вечером шёл к соседям, что жили на этаж выше, и с их балкона спускался к себе. Мама приходила, а я вот он. Дома сижу.

Старший брат учил меня плавать — прос­то бросал в воду. Они с пацанами плыли к бую, садились на него и курили, разговаривали. Меня туда буксировали на камере. И вот я держусь за камеру, такой гордый, что я с ними, и тут мой брат, придерживая камеру, резко отпихивает меня ногой! И я просто начинаю тонуть, барахтаюсь из последних сил. Вот он, Мага, метрах в трёх, но на меня не смотрит, говорит с пацанами. А кричать «Спасите!» нельзя — это слабость, стыд, это запрещено! Минут через пять то ли я доплыл до камеры, то ли брат подпихнул её ко мне поближе. Мага мне потом сказал: «Я посмотрел, ты вроде держишься, барахтаешься, всё в порядке».

Он и барахтался, да. Держался. Получал от старших братьев, когда пытался пожаловаться на обидчиков из новой школы. Научился драться до крови, жестоко драться бок о бок с дворовыми пацанами.

«Ещё у нас была голубятня. Двухэтажная, с лестницей. Довольно долго это была точка, вокруг которой крутилась вся наша жизнь, и в какой-то момент мы стали возле неё дежурить. Днём малыши, а ночью — ребята постарше. Совсем рядом, там, где сейчас ресторан «Смолян», жили наши «враги». И вот прошёл слух, что они нашу голубятню будут разрушать. Однажды дежурил мой брат (он тогда сломал ногу и ходил с костылями, но никого это не волновало). И вот я просыпаюсь от крика, выбегаю на улицу — со всех сторон бегут наши пацаны, и передо мной картина, которую я никогда не забуду. Хадис прыгает на одной ноге перед голубятней, вокруг него шесть или семь ребят, и он размахивает костылём, не подпуская их к голубям. Такая классная была драка, отвоевали мы нашу голубятню!»

Ну всё понятно, да? Обычное детство пацана из приморского маленького города. Голубятня, уличные войны двор на двор, море, школа… Когда в жизни Мусы возникли книги, возникло Слово, которое он сделал центром своего мира, до сих пор непонятно. Хотя изредка что-то такое проблескивает. К примеру, был в его жизни строительный техникум. И студенческая прак­тика на стройке. А там невероятный какой-то человек, совсем книжный или киношный персонаж — сварщик, «уходящий в запой, как в море» и так же запойно читающий.

«Он был здоровенный, под 2 метра ростом, в робе, в кирзовых сапогах. Звали Анатолием. Я провёл с ним три недели, и всё это время мы говорили о литературе. Он читал мне вслух Бунина, Бёрнса, Гумилёва. Помню, шагает по самому краю, я за ним чуть ли не на животе ползу — высота же, то ли пятый, то ли шестой этаж! А он рассуждает: «Ну, хорошо, книга-то антивоенная, так почему она умирает, а?» Это он «Прощай, оружие» прочёл».

Или вот другая история, тоже студенческая:

«У нас в общаге было пусто, в комнате только кровати и по центру огромный стол. Мы садились за него и рубились в секу всю ночь. И вот представь, светает, на столе окурки, пепел, карты, в комнате — хоть топор вешай, так накурено, а за окном утро тихое, прозрачное, такое только весной бывает. И вдруг голос чей-то. Странный голос, интонации странные, так люди обычно не разговаривают. Мы выглядываем, а там человек. Несуразный, бомжеватого вида, в сандалиях не по сезону. Стоит прямо под нашими окнами и читает стихи. В полный голос! И это в Махачкале. Он читал просто потрясающе. Есенина я впервые услышал от него. Он читал «Москву кабацкую», ещё, кажется, Ахматову и раннего Маяковского. Он приходил всю весну, читал стихи и уходил. Мы его ждали, сразу садились на подоконник, буквально вываливались из окон и зачарованно слушали. Тогда впервые я осознал, что слово — это мощная сила».

Когда впервые попала в гости к Мусе и Татьяне, завистливо крутила головой, там полки до потолка — то, о чём всегда мечталось. А на них книжное воинство. Такой он выстроил себе мир — книги, а в них прекрасные слова, которые, он уверен, могут если не спасти душу, то хотя бы её согреть и утешить. А ещё в этом мире есть те, кому эти слова необходимо вручить. Он говорит о них «мои детки». Иногда смеётся — «гады такие!» Этим своим гадам и деткам Муса запретил задавать вопрос «для чего нужно читать?», говорит: должны же быть какие-то базовые вещи!

«Одна из моих студенток как-то сказала: «Ну, прочла бы я Борхеса, и что бы изменилось?». В отдельно взятом случае — ничего. Но когда один считает, что это ему не нужно, второй, третий — вымирает цивилизация. Я в этом абсолютно убеждён. Человек Читающий — звено в цепи мировой культуры».

Да, — соглашаюсь, — мы в своё время все так думали. Названия книг были кодовым словом, по принципу «читал–не читал» мы выявляли своих. А ещё до нас были молодые поэты 60-х, они же собирали толпы, как рок-звёзды! А сейчас? Всё стремительно меняется, ты же видишь? Он видит. Но по воскресеньям он собирается и идёт в Этнический Культурный Центр, там его ждут, туда придут люди, и маленькие совсем люди, и взрослые, и они буду читать и говорить о том, что прочли. И за этим занятием стоит наверняка что-то большее. Муса признался, как разуверившись, что занимается правильным делом, однажды раздал своим ученикам листочки с вопросом, нужны им такие занятия или нет. И один из пацанов написал: «Вы не имеете права меня бросать. Я не понимаю, как выполнять ваши задания, но вы не имеете права меня бросать!»

Он рассказывал и улыбался немного растерянно: «Я уже совсем собирался уходить, а эти слова развеяли мою решимость».

А я слушала и вспоминала, как в высокогорном дагестанском селе друг напротив друга стояли двое и нараспев читали Хлебникова. Читали так, будто они оба члены тайного братства, а эти стихи и секретный язык, по которому узнают своих, — и послание, и клятва на верность.