Синяя птица тоски

Как мы попали туда? Не знаю. Словно старательно и неумело рисовали жизнь свою на песке. Всё разложили, расписали, запланировали по дням. А тут пришёл кто-то, всё смёл, разровнял и по этой чистой плоскости прочертил прямую, как луч, дорогу. И мы поехали. А что делать? Когда так всё ложится, когда уже прочерчен путь — ты просто киваешь, идёшь и принимаешь всё, что последует. 

Я всё всматривалась, когда же навстречу выпрыгнет обещанный Синий. Так видела. Этого ждала. Но его поначалу не было, просто бесконечная дорога, просто село, просто женщины в белых платках-казах. А затем просто башня, ожидание, смешливая женщина с ключом, просто ступеньки на самый верх, то ли окна, то ли бойницы, просто туман на самом верху, про который вдруг понимаешь, что вовсе не туман, а облака… Там ещё не было Синего, но было движение по направлению к нему. И просто башня была на деле ладьёй, тяжёлой и грозной шахматной фигурой. И в любой момент она могла ожить и сделать ход, подчиняясь воле того, кто когда-то, в самом начале времён, начал эту Игру. 

Облаками измазанный, словно отличница мелом,

Нарисованный сотней довольно изломанных линий,

Взглянешь раз — и покажется кипенно-белым,

Взглянешь два — превратится в насыщенно-синий.

Если взглянуть два, то Заира здесь, у себя дома, не совсем та Зайка, которую я знаю. Что-то новое проявилось. Вроде бы тот же смех, та же невозможно прекрасная улыбка. Но откуда тогда чувство, что она мореплаватель, вернувшийся из странствий? Такой, что сидит рядом с родными за столом,   улыбается, делает вид, что он прежний, а сам мучительно напрягает память, чтобы вспомнить имена этих милых, но совершенно чужих людей, и кем они ему приходятся. Такой, что много и охотно говорит о дневном и понятном, чтоб не проговориться о сумерках, о горбатой спине морского змея, проплывшего рядом с кораблём, об островах, где все люди крылаты и гибнут совсем молодыми, о тайнах, которые весёлому земному человеку не нужно открывать. А то испугается или затоскует. 

Трясу головой и вроде морок рассеивается. Заирин дом весел и открыт, за окнами сад…  Только тарелки на стене гостевой комнаты отливают то синим, то зелёным; и мучалы, стоящие под ними на полу, легонько покачиваются, касаются друг друга крутыми девичьими боками. Пойдём, — говорю, — пойдём уже туда! Ну, ты знаешь... 

И мы идём. И дождь идёт. Не ливень, нет, лёгкий, как кисея. И там я наконец нахожу свой Синий. Разных оттенков, он всюду — на стенах, дверях, оконных рамах, будто опознавательный знак, сигнал для тех, кто когда-то придёт, собирая души в корзину. И нас, и нас не забудьте! Вот они мы! Вот наши васильковые ступеньки, лазурная притолока, кобальтовый опорный столб, не проглядите! Не проглядите! 

Из густого тумана мяукает кошка несмело,

Терпко пахнет нарезанный сыр в пикниковой корзине.

Взглянешь вверх — всё окажется девственно белым,

Взгляд опустишь — покажется чувственно синим.

В старой части села, где почти нет людей, где, как говорит Заира, ей даже в детстве ни разу не удалось заблудиться, мы всё же немножко заблудились. Бредём под дождём, пытаясь не шлёпнуться на мокрых камнях, не поскользнуться на раскисшей грязи, уворачиваемся от юной злой крапивы и говорим. Мне не хочется верить, что это великолепие просто так, за неимением других красок.

— Слушай, — настаиваю я, — ну, не может быть, чтоб цвет ничего не значил, просто забыли, наверное!

Боря пожимает плечами:

— Вроде бы в какой-то культуре это цвет мудрости.

— В Иране — скорби.

— А в Китае бессмертия. Ты знала?

Нет, не знала, я качаю головой, проговаривая про себя это слово. «Бессмертие» шелестит, как змея, оно выскальзывает из моих губ, свивается в восьмёрку и гибкой серебряной лентой проскальзывает между камней куда-то в подвал заброшенного дома. Окно подвала забрано редкой решёткой. Пытаюсь разглядеть что там? Вроде ничего интересного: сломанный стул, колёсные оси. Но в дальнем углу что-то скупо посверкивает, тихо живёт, шевелится, будто там собрались ставшие вольными правильные слова.  Собрались и стали подсчитывать, какого ещё не хватает. Мы топаем дальше. Мы не просто так, не бродящие без дела люди. У нас есть цель — найти древнюю женскую мечеть. Вернее, мы придумали себе эту цель, чтоб честно и не стыдясь глядеть миру в глаза. И он, кажется, это понимает. А поэтому и мечеть нам не даёт. 

И повяжет девчонка-подросток платочек умело,

Чтобы сваты пришли и её о руке попросили.

И платок её, вышитый, будет, конечно же, белым,

И любовь её будет как небо — губительно синей.

Оно вырастает перед нами после очередного поворота, после того, как мы прошли под каменной аркой, соединяющей два угрюмых безглазых дома, а после поднялись на пару ступенек и завернули направо. Это странное здание. Три этажа, стена частично разрушена, но дверь закрыта на большой амбарный замок.

Из дома напротив выходит женщина. Словно это самое обычное дело — жить в заброшенной части села, среди уснувших необитаемых жилищ, жить в доме, над дверью которого нахохлилась то ли каменная сова, то ли гарпия, то ли ещё какой, никем не описанный зверь. 

— Ключ? Сейчас принесу, — говорит она и через пару минут возвращается с рашпилем, поддевает им ржавые петли и они вылетают вместе с гвоздями. 

Мы осторожно входим. Поднимается на второй этаж. Дом внутри оказывается намного больше, чем казался снаружи, и он сложно устроен. Так сложно, со многими переходами и лесенками, парадными дверями, закрытыми навечно, и дверцами, похожими на те, что ведут в чулан, — ничего не обещающими. Но они легко открывались, будто приглашали пройти дальше, увидеть, понять, а за ними оказывались просторные комнаты и новые повороты коридора и новые двери...

На втором этаже явно молельная комната. Ковры и коврики, чётки на стенке, подушки на полу и полное отсутствие внешней стены. Будто те, кто приходит сюда, молятся чему-то запредельному, небывалому, требующему простора для взгляда и пространства для полёта. Такие закончили молитву, разбежались, расправили крылья, синие с исподу и вылетели туда, где туман и облака породнились и перепутались.

Возвращаясь сюда, вижу я это сам то и дело,

Понимая прекрасно: меня это тоже не минет:

Год за годом я буду казаться всё более белым,

Оставаясь при этом в душе ослепительно-синим.

— Метерлинк же! — вспоминаю я. — Сейчас войдёт Сахар и будет ломать и раздавать всем свои сладкие пальцы. А за ним — Кот, и скажет, что когда человек находит свою Синюю Птицу, то ему открывается тайна вещей и счастье. Он будет видеть всё и знать всё.

Меня никто не слушает — не до того, там открылся ещё третий этаж с его секретами. Мы лезем  вверх и попадаем на крышу, с неё ещё в одну комнатушку, а оттуда уже на какую-то другую крышу, а с неё ещё в непонятно где, в каком измерении находящуюся комнату. И там у окна стоят два сундука, а в них орехи. Мы не трогаем их. Нам пока рано.

Но я уверена, если разгрызть эти орехи из сундука, с тобой непременно что-то произойдёт. Может быть, вырастут синие крылья, или в одном вместо ядрышка окажется старинное, драгоценное, кубачинской работы кольцо; может быть, тронется с места башня-ладья; может, прошелестят по полу и станут вкруг тебя слова, заждавшиеся того, кто их произнесёт. А может, и ничего ты там не найдёшь, но вдруг увидишь всё как только что созданное, с ещё не налипшими чужими взглядами и ахнешь оттого, что мир так огромен и прекрасен.

И потом спустишься, пойдёшь себе пить чай или не чай, что-то станешь говорить, улыбаться, затем сядешь поутру в маршрутку и поедешь прочь, вниз, туда, где нет ни облаков у щеки, ни такого воздуха, ни такого дождя, где ждёт работа и прочие важные дела.

Поедешь и повезёшь с собой новорожденную тоску. Маленького птенца синего цвета.

Текст — Светлана Анохина, стихи — Борис Войцеховский, фото — Анастасия Кутовая, осмысление и художественная обработка фотографий — Заира Панаева и Татьяна Калишук.